Катавасия (СИ) - Семёнов Игорь - Страница 18

Глава 5

      Проснулся Вадим рано. Нодья, сделав своё тёплое дело, дотлевала. Было довольно холодно: конец мая, пора цветения черёмухи. Двинцов вспомнил анекдот: "Иностранец спрашивает: "А почему у вас так резко холодает в мае?" Ему отвечают: "Так черёмуха цветёт". А он недоумённо: "А зачем же вы её тогда выращиваете?" Веселее немного стало, теплее - ни капельки. Опять взбунтовался, дико заурчав, желудок, вцепившись мёртвой хваткой в позвоночник. Вздохнув, Вадим побрел искать завтрак. Снова нажевался еловых побегов, берёзовых листьев. Вспомнил, что китаёзы жрут папоротник, попробовал. Выплюнул тут же: по всей видимости, сорт оказался не тот. Из съедобных он знал только орляк, но здесь его не обнаружил. Набрёл, к своему удивлению заросли крапивы и молодых лопухов, хотя жильём поблизости не пахло. Это обнадёживало, что люди живут всё-таки где-то рядом. Застрогав подходящую корягу в форме лопатки, накопал лопушиных корней, сожрал. Сырую крапиву есть не стал, да и не хотелось лезть в колючки руками. Поискал глазами птичьи гнёзда, не нашёл, к тому же, к стыду своему, толком не помнил, есть ли уже в это время в гнёздах яйца. Морда после вчерашних комариных атак распухла, старался не расчёсывать. Во время блужданий преследовала какая-то вонь. С удивлением обнаружил, что несёт от него самого, точнее - от пиджака, причём мочой. "Это какая же собака дикая меня ночью пометила? Собственник хренов! Волк - тот вряд ли: и мало их, и не подойдёт он к человеку, к костру, да ещё и практически летом."

      Перед дорогой решил ещё немного погреться, накидал на тлеющие останки нодьи веток, раздул огонь. В том, что выберется к людям ещё до обеда, теперь Двинцов был уверен абсолютно. Слегка выругал себя за то, что, по всей видимости, пошёл изначально не в ту сторону. Возвращаться, однако, и начинать всё сначала, было бы, конечно, идиотизмом высшей степени. Закурил. Спохватился, что сигарет остаётся фиг да маленько, загасил "бычок", бережливо спрятал обратно в пачку. Решил считать шаги и курить по полсигареты только через каждые три тысячи шагов. Загасил, во избежание пожара, костёр, старательно затоптав каждый уголек (не босыми ногами, конечно, йог - что ли? тлеющие угли давил палкой).

      Определил приблизительно направление и зашагал, вслух (дабы развлечься и убить время) считая шаги:

      - Раз, два, три, четыре, пять... восемнадцать, ой, колется!... двадцать четыре... чёртова крапива!... пятьдесят шесть...

      На пятой сотне шагов, перелезая через валежины, сбился со счёта в первый раз, начал опять с четырехсот. На восьмой тысяче (по собственным подсчётам) упёрся в болотце, решил не тратить времени на обход, попёрся напрямик. Болото оказалось так себе, даже и не болото, а так - остатки от талого снега, прошёл по кочкам легко, провалившись в воду по колено всего один раз, да и то, оттого, что поскользнулся на корне. После болотца земля пошла вверх, шёл по сухому, ожидая вот-вот встречи с дорогой. Считать шаги бросил.

      Солнце над головой подходило к полудню. Двинцов, приканчивая остаток третьей сигареты, заметил впереди просвет между деревьями, там что-то двигалось. Хотел крикнуть, сдержался, чтобы не сочли за психа, если это люди, и не накостыляли по шее, если это что-то вроде кабана, или прочей сердитой живности. Тихонько вышел... и оторопело уставился на увиденное, дурацки открыв рот. На большой поляне паслись ЗУБРЫ! Две коровы и бородатый бык что-то щипали в траве, старательно пережёвывая. "Не может быть! Я же не в Белоруссии. Они же вымерли!" Успокоившись, вспомнил, что недавно читал в какой-то газете о программе расселения зубров по другим местам. Дальше стало не до рассуждений: корова поменьше повернула голову и заметила высунувшегося из-за рябины Двинцова, обиженно мукнула и поспешила за широкую спину вожака. (К счастью для Вадима, ветер дул от зубров на него, и раньше звери его не чуяли). Бычина просёк наглого чужака, рванул пару раз копытом дёрн, взревел хрипло, нагнул голову предупреждающе. Двинцову очень сильно захотелось влезть на дерево, а, ещё лучше - смотаться подальше. Бежать не стал, так как опасался хорошего тычка рогами в спину или пониже, поэтому выбрал первое.

      Вспрыснутого в кровь адреналинчику оказалось достаточно для оперативного подъёма на ближайшую берёзку, невзирая на пару-другую сломавшихся под ногами веток. Двинцов застыл на покачивающейся верхушке в позе шишкинского медведя, смотрел вниз и не очень терпеливо ждал, когда эти реликтовые коровы уберутся подальше. Бугай уходить не хотел, видать, что-то в его мозгах крепко заклинило. Он топтался тяжело вокруг берёзки, пробовал её на прочность сначала рогами, затем, поразмыслив, навалился боком. В дереве что-то жалобно затрещало. Двинцов ухватился покрепче за ствол всеми четырьмя конечностями, вспомнил безотказный пароль Маугли и жалобно вывалил на зубра: "Мы с тобой одной крови - ты и я!" Впечатления не произвёл, вероятно, обращаться к зверю надо было на каком-то ином языке: то ли санскрите (вот кришнаиту бы повезло!), то ли еще каком пранаречии. Берёза, угрожающе потрескивая, мерно раскачивалась, потихоньку увеличивая амплитуду. Вадим, вернувшись к более далёким предкам-обезьянам, стал прикидывать, на какое соседнее дерево он в состоянии, если что, перепрыгнуть. Соотнеся свои прыгательные способности с расстоянием до ближайшей сосны (как на зло, на высоте Двинцова - обезветвленной), был вынужден признать, что такие подвиги Геракла ему не под силу. Вспомнив, что дикие животные могут успокаиваться от размеренной тихой человеческой речи, стал уговаривать зацикленного бычару:

      - Слушай, ну что тебе от меня надо? Я - безвредный, понимаешь? Я вашего брата в жизни не трогал, чем хочешь поклянусь! Ну, чтоб мне вовек из этого леса не выбраться, если вру! Я это... вообще обещаю вегетарианцем стать. Ты вообще людям должен быть благодарен, что мы вас сохранили от вымирания, понимаешь? Ты память-то напряги, тебя-то, небось сюда тоже люди завезли. Люди! Не от святого же духа ты на Урале вылупился! Ну, помнишь: клетка, на поезде ехал, тебя кормили... Люди - хорошие, добрые. Слушай, друг, ступай от меня, а? Тебя вон подруги ждут, травка растёт свежая, вкусная. А я - невкусный, ты же людей не ешь, ну зачем я тебе? Ты только присмотрись - я же даже без оружия. Не, руки я тебе показать не могу, а то упаду, но у меня правда ничего нет, чес-слово! Уйди, а! - Вадим не выдержал, заорал - сгинь, корова проклятая! Уйди, а то спрыгну вот, в морду вцеплюсь!

      Если бык в какой-то момент и стал успокаиваться от Двинцовских речей (чего, впрочем Вадим не заметил), то от последних воплей бугаина буквально взорвался диким рёвом, с удесятерённой силой навалился на бедное деревце, начав к тому же подрываться под комель копытами. Обе коровы (вот сучки!), не обращая никакого внимания, словно их это и не касалось, мирно паслись на полянке, изредка и мельком посматривая на своего рогатого матадора. Только корриды никакой не получалось, так как жертва с дерева стряхиваться упорно не желала, а её угрозы вот-вот спрыгнуть и вцепиться в морду были лажей чистой воды.

      Вадим уже почти решился спрыгнуть вниз, и - будь что будет, как вдруг на левом краю поляны промелькнуло что-то тёмное, быстрое, подмяв под себя истошно ревущую корову. "Медведь!" - ахнул Двинцов. Но это был кто-то другой, непонятный, ранее Вадимом не виданный. Зубр при виде реальной опасности, мгновенно забыв про Двинцова, прохрипел коротко, в длинном прыжке ринулся через всю полянку, воткнувшись в зверя, сжимающего коровье горло. Вторая зубриха, оправившись от неожиданного нападения, уже молча, сосредоточенно, долбила рогами, била передними ногами извивающееся, рычащее тело. Бились страшно, молча. Летели клочки шерсти, топтались зубры. Разглядеть толком Двинцов ничего не мог. Наконец из свалки, свечой вверх взмыл окровавленный странный зверь, развернувшись в прыжке, кинул своё гибкое сильное тело на быка, скользнув зубами по загривку, упал, ухватившись за горло, стискивая всё сильнее зубы, страшными ударами задних лап, вспарывая бычье брюхо, выпуская наружу ало-сизым мокрым, жутким серпантином кишки. Колени быка подогнулись, он взревел прощально и тяжело грохнулся на землю. Хищник уже лежал молча, только судорожно, в агонии, шевелились лапы.