Катавасия (СИ) - Семёнов Игорь - Страница 46

      Птах перебил, стараясь не давать мальчишке спрашивать:

      - По которой весне?

      - По десятой, - мальчишка торопливо спросил: А мама где, батя?...- запнулся, наткнувшись на молчание дружинника, - выдохнул, уже всё понимая: Ямурлаки?

      - Да, - прижав к себе Снежка, ответил Птах. Зачастил, пугаясь новых вопросов: Ты, младень, и сам уж... Богов благодари, да вон Ляха, - воин указал на лежащего Марцинковского, над которым склонились берегини - Он из мёртвых тебя вернул. Так-то вот... А сам вот...

      Тур обернулся:

      - Будет жить чудотворец ваш. Как жив остался - ума не приложу! Но жить будет. Упрямый, паразит, на упрямстве своём, небось и выжил.

      - А что с ним, как он? - спросил Птах.

      - В себя придёт и всего дел-то. Ладони только попалил. Ольха вон повозится, пальцы счесть не успеешь, как следа не останется. Мы, конечно, не чудотворцы какие, но кой-что всё же умеем.

      Марцинковский очнулся, сцапал за ворот Ольху:

      - Ну? Вышло?

      - Вышло. Жив парень... Ты чего? Стой!

      - Я щас второго!

      На Александре повисли трое. Какой-то воин вопил благим матом:

      - Да стой ты, конь лыковый! Сказано тебе: нельзя боле! Жить надоело?! Стой, дурень!

      Сзади подошла Ольха, мягко тронула за плечо:

      - Поздно уж, Ляшенько, поздно, золотко моё. Ты садись, водицы испей...

      - Как поздно? - Александр сел, тупо глядя перед собой, встряхивая волосами.

      - Ты пойми, даже б если и смог ты сейчас, то не этих уж. Там остальные так порублены, с кусочков ведь складывали. Такое - не срастить.

      Подошли наконец-то проснувшиеся Дедкин, Рыжак, Каурин, Лютик, ещё бледный от потери крови. Валерий размахивая руками восклицал:

      - Сана! Тут про тебя такое! Ты, говорят, из мёртвых воскрешаешь! Ты скажи... - встретив взгляд Марцинковского, Каурин осёкся, - Ты сам-то как?

      Александр махнул рукой:

      - Потом, Валерка, после поговорим. А я что? Я-то в норме. Зубы, вон, выросли, как водяной и обещал.

      Вяз подскочил к мальчику, обнял:

      - Снежко! Жив! А батю твоего, матушку... не сберёг я, прости уж. Жить теперь, племяш, у меня станешь. Воина из тебя делать буду. Хочешь?

      Снежко кивнул, с трудом сдерживая слёзы. Вяз обернулся к Марцинковскому:

      - Должник теперь я твой, до смертного часу должник. Это ж сестрицы моей младшей сынок, Милицы. Теперь сыном мне будет... А девчонка-то чьих будет? Не знаю её.

      - С нами ехала в город, тётка там у неё, - откликнулся Снежко, - она на Ревуне с бабкой жила. Бабку Соболиху, травницу, помнишь, небось? Родители-то давно погибли. Бабка вот померла недавно, она в город и поехала. Берёзкой зовут.

      - Вон оно что, - протянул Вяз, - ничего, коль тётку не сыщет, у нас жить будет.

      Тем временем над телами устроили из жарких берёзовых ветвей шалаш-домовину, навалили поверх него мелкого сушняка.

      Тур поторопил собравшихся, напомнив, что тризну нужно завершить до заката. Все собрались вокруг поленицы. Тур со словами "Прощайте, други!", эхом повторёнными всеми собравшимися, поднёс факел к тризне. Следом , ещё с трёх концов запалили другие. Смолистые брёвна занялись быстро, языки пламени поднялись, скрыв за

      собой погибших. Воины, прощаясь с товарищами, звенели меж собой мечами, нанося нешуточные удары, но при этом умудряясь избегать пролития братской крови. Пламя погребального костра, словно подчиняясь ритму, складывающемуся из звона мечей, пульсировало, поднимаясь всё выше и выше, вознося очищенные души погибших к горним высотам. И пировать павшим, сидя одесную самих Богов, тех, кто когда-то сами были людьми, доблестью своею, совестливостью и страданиями, доказавших право человечества зваться детьми Божьими, заслуживших звание Младших Богов. Перезвон оружия стихал постепенно, пары выходили из боя в строгой очерёдности - через одну, одновременно снижая темп. Наконец, всё стихло, мечи были возвращены в ножны, люди встали в плотный круг, плечо к плечу, к ним присоединились все, не принимавшие участия в поминальном бою. Пришельцы было замешкались, но Клёст сердито дёрнул Виктора за плечо:

      - В коло все! Что встали? Аль не люди?

      Друзья молча присоединились к остальным, сплелись руками, положив ладони на плечи стоящих рядом. Откуда-то появились гусли и что-то похожее на гитару, только с деками миндалевидной формы, пошли, передаваемые по кругу. И неслись песня за песней над землёй, пропитывая огонь, провожая чистые души.

      Первым пел Птах. Пристроив поудобнее гусли, парень слегка склонил голову вправо, словно различая в вечереющем небе отлетающие славенские души, словно прислушиваясь к их затихающим голосам, медленно перебирая струны, начал:

      Ой, на море да на синему

      Орёл с соколом купались,

      Орёл сокола пытал-вопрошал:

      "Был ты, сокол, по-над речкой,

      Не видал ли грозной сечи?"

      Сокол водит головою:

      "Там обоз орда брала,

      Порубила жён и воев,

      Кровью землю полила...

      А орлы-чернокрыльцы,

      Славенские дозорцы

      Налетают, подлетают,

      Душу слава доглядают.

      Там вой молодой

      Отца с мамой вспоминает,

      "Поможи мне, Мать-Сыра-Земля,

      На колени встати,

      Меч честной достати,

      Орлам-чернокрыльцам,

      Славенским дозорцам

      На память отдать.

      Чтоб летели к дому,

      Родителей встречали,

      Про битву гуркотали,

      Про долю их сына,

      Что лёг на чужбине...

      Сильный, молодой голос сплетался с перебором струн, то затихал, то возвышался, лился плавным легато, срывался в яростное стаккато, вновь лился плавно. Многие подпевали Птаху вполголоса, а кто и - одними губами, беззвучно. Гуслям вторила "гитара" в руках Ольхи, стоящей рядом.

      Песня закончилась. Инструменты пошли по кругу дальше. Песня шла за песней, какие-то из них пелись всеми, какие-то - в одиночку, вдвоём-втроём. Тур, закончив что-то яростное, чуть ли не в духе и стиле "Охоты на волков" Высоцкого, толкнул Дедкина локтем:

      - Петь будешь? Держи ситару.

      Виктор принял инструмент, осмотрел изучающе, провёл пальцами по струнам. Гитара как гитара, даже струн шесть и строй почти такой же, за исключением четвёртой и пятой струн. Подстроил, песня пришла сама собой. Слева, узнавая песню, тоненько подхватил Каурин:

      Над землёй бушуют травы,

      Облака плывут кудрявы,

      А одно, вон то, что справа -

      Это я, это я, это я,

      И мне не надо славы.

      Ничего уже не надо

      Мне и тем, плывущим рядом,

      Нам бы жить - и вся награда,

      Нам бы жить, нам бы жить, нам бы жить...

      Дедкин пел, прикрыв глаза, возникая в памяти, перед ним проносились лица товарищей, летящие МИГи, разрисованные опознавательными знаками чужих государств, кувыркающиеся, падающие на чужую землю... Зачем? Чей жирный зад прикрывали тогда? Правители и страны в памяти почти что перемешались. Слава богу, здесь он нашёл КОГО прикрывать, вступая в бой. И не под чужими знамёнами и значками, а за свою землю, за свой народ. Какой к чертям собачьим - параллельный мир! И пусть выглядело всё в этом мире совсем не так, как привык с детства, пускай бой, происходящий на земле, выглядел более страшным, чем тот, что приходилось наблюдать сверху, чем просто воздушная схватка, когда не видишь лица, и, тем паче глаз противника, а только бездушную машину, в которую стреляешь без колебаний, не думая, не вспоминая даже, что за железкой сидит такой же человек. Струны взорвались болью:

      ...Ах, зачем война бывает,

      Ах, зачем. Ах, зачем, ах, зачем,

      Зачем нас убивают?...

      "Валерке, небось, полегче, - вдруг подумал Дедкин, - Он такого в жизни уже насмотрелся. А с автоматом ли, с мечом, велика ли разница!". Оглянулся на Каурина, судя по лицу, Валерия обуревали похожие мысли. Обвёл взглядом вокруг, люди стояли молча, вспоминая, как видно, каждый о своём. Птах, подняв голову, шевелил губами, вероятно, пытаясь запомнить песню. Дедкин мотнул головой, стряхивая груз воспоминаний, закончил песню: