Сон обитателя Мышеловки (СИ) - "Алекс Реут" - Страница 16

Люблю. Хочу им обладать, как мечтал обладать Камрусеной. А Камрусену теперь ненавижу. Сучка, змея, карьеристка! Как она может так со своим младшим братом, которого... которого я люблю. И он, и я для неё не больше, чем чуть более сложные механизмы, которыми управляет она. Механизмы могут испытывать чувства, но ей на эти чувства плевать! Она просто собирается его убить. Моими руками.

Я смотрю на золотую карточку (по-прежнему верчу её в пальцах) и догадка пронзает меня, словно огромный шип. Медленно, на негнущихся ногах подхожу к всегда закрытой решётке аварийного лифта и быстро, словно спичкой о коробок, чиркаю ей по магнитному замку.

Писк. Решётка отодвигается и расступаются двери. Вспыхивают лампочки-автономки и я вижу крошечную кабинку, похожую на внутренность деревенского нужника, только без запаха и дырки в полу.

Сектунава, ну да. Вот почему он вспомнился. Рассказывал как-то про такое, когда мы пытались подсчитать, какие замки карточка студента открывает, а какие нет. Уверял, что есть ещё золотые магнитные ключи, которые имеют больше полномочий, чем ключи техников и преподавателей вместе взятых. Такой пропуск открывает любую дверь в нашем кампусе и прилегающих зданиях. У его отца был, и ещё два дубликата... то есть нет, уже один. Второй дубликат сейчас у меня в руках.

Теперь ясно, как они открыли двери на террасу.

Захожу внутрь, нажимаю кнопку нулевого этажа и падаю вниз, на уровень, где шелестит зимний сад и ждёт меня тот, в кого я влюблён.

9. Судилище — Венки — Гость с неба

Железный голос раскатывается под угловатыми арками и стрельчатым потолком актового зала. Чёрные полотнища спадают со стен, черный крап задрапировал трибуну Совета, и чёрная тень легла на все лица и в зале, и в президиуме. Три зачётные книжки на белой скатерти словно вобрали в себя всю эту черноту, их кожаные обложки похожи на прямоугольные угольки, которые останутся после того, как отбушует огонь нашего гнева.

Железный голос грохочет, словно жестяная крыша под каблуками. Он навис над нами, уничтожив все прочие звуки и рычит, ревёт, давит, настолько безличный, что ты перестаёшь различать и слова, сознавая, что они не имеют значения. Звук нарочно настроен так, чтобы отчистить голос от признаков конкретного человека, превратив речь в отточенное лезвие меча Правосудия. Белая фигура Камрусены на трибуне кажется такой же частью ритуальной декорации, как сдвинутые столы президиума и черные полотнища в арках. Железный голос вырывается прямо из динамиков, он словно бы никак не связан с её обесцвеченными губами, которые зачитывают обстоятельства дела и даже у неё за спиной мы слышим только искусственные, железные слова из динамиков, заглушающих всё и вся.

Я, как и положено члену Совета Кампуса, в президиуме у неё и могу видеть только волосы, скрученные в длинный хвост, щёку, глаз и слабое шевеление губ. Косметики нет, униформа как всегда безукоризненна. Зал внимает, лица такие суровые, что кажутся громадным экраном, на который спроецировали фотографию. Если кто и переговаривается, то его не услышать.

(Сейчас мне очень хочется, по обычаю младшей школы, лечь на стол и смотреть на всё это, наклонив голову. Спать не хочется, но хочется представить всё происходящее сном. Не понимаю, почему учителя на это злятся. Ученик не перестаёт слушать, он просто пытается обдумать услышанное.)

Обвиняемые мертвы, даже костей не осталось, но и это не позволит им избежать позорного изгнания из Академии. Остались записи, остались зачётные книжки, остались их успехи и неуспехи в учёбе, остались все прочие обстоятельства, этот огромный хвост, который тянется за кометой человеческой жизни, осталась, наконец, чёрная стена их преступления. Личные вещи упаковали и отослали родителям, и отца Сектунавы, говорят, уже выписали из Больничного корпуса и сейчас он, поседевший и трясущийся, сидит на полу и ждёт, когда ректорат утвердит его просьбу об увольнении по семейным обстоятельствам и квартира станет ещё одной вакантной ячейкой Академии, по чистому недоразумению заставленную его коврами, книгами и настольными лампами.

А здесь идёт суд с заранее известным результатом. Гроб Коменданта стоит подо мной и я вижу у него на коленях стопку бумаг с густо-синими, словно порошок азурита, печатями Ректората. Окончательное решение было принято ещё утром, Камрусена должна лишь его обосновать. Она держится так уверенно, как если бы именно она, а не я, была там, в тот момент, когда закон Академии победил закон Чести.

Многие боятся умереть, не оставив никаких следов на земле. А меня всегда удивляло, какие дурацкие и нехарактерные следы оставляет от себя человек. Вот Сектунава - любил подливку, резал зомби, любил орать как резанный, а что после себя оставил? Синюю книжечку с оценками. Смотришь на неё и Сектунава кажется вполне выносимым и даже в чём-то милым парнишей. Рисовал хорошо и почти год не дотянул до выпускного...

Что-то не так! Я смотрю на лица в зале, на соседей - с этими всё нормально - и только когда перевожу взгляд на Камрусену, понимаю, в чём дело. Речь закончилось. Железный потолок пропал и мы словно увидели пустое, ветреное небо осени.

Она уходит, носильщики поднимают гроб Коменданта. Разумеется, он не может встать на трибуну, но его статус придаёт ему достаточно величия и в гробу. Камрусена подаёт ему микрофон и он зачитывает, даже не глядя в бумаги, постановление Ректората об исключении. Ввиду незначительности проступка им разрешено в следующем году попытаться восстановиться на курс младше «или же поступить в любое другое учебное заведение». В чёрной чаше уже развели огонь, туда летят синие книжечки и пламя безучастно проглатывает их, одним вздохом превращая в пепел.

Потом огонь заливают водой, и чашу с вонючей чёрной жижей несут через весь зал и дальше по коридорам. Налицо небольшая непродуманность - предполагается, что студенты младших курсов будут выглядывать из-за дверей и шушукаться, пронзённые ужасом, а старшие замирать в переходах и задумываться о своих прегрешениях, но коридоры были пусты - все собрались в актовом зале и сейчас тянутся бесконечным хвостом за чашей, как будто в ней сейчас нечто сакральное. В это толпе толкаюсь и я и, невзирая на все регалии, очень быстро теряю чашу из вида. Её выносят через боковой вход, когда мы ещё только спускаемся по лестнице, я успеваю заметить в окно Коменданта, который держит её в руках и покачивается на ходу, словно едет на лошади, а чуть дальше - пирамиду Факультативного. Разбитые стёкло заметили на жесть и пирамида кажется раненой. Спускаться нет ни смысла, ни настроения и я наблюдаю через окно, как чашу подносят к ограждению и выливают вниз, чтобы не осталось ни одной капли.

А потом весь хвост, уже рассыпавшись, идёт обратно. Люди оживились, железо исчезло из воздуха, и все обсуждают предстоящее празднество.

Когда мы возвращаемся в актовый зал, все. кто отвечает за оформление тут же бросаются убирать весь траур и официоз, а Далила утаскивает меня гримёрную. Положено облачиться. Краем глаза я замечаю моих одногруппников. Они уже выстраиваются в парадную белую линию, а Камрусена за направляющего.

В гримерной меня уже дожидается белая мантия, пояс и перевязь. Всё готово для перевоплощения мятущегося Отокара в Вечного Садовника, который не знает ни жалости, ни поражений. Единственное, чего здесь нет - это ритуальный нож, я его освящал и поэтому должен принести с собой. Пока я роюсь в сумке, во мне растёт страх - надо же, какой растяпа, теперь и нож ухитрился забыть - а когда он всё-таки находится, страх пропадает, и на его месте разрастается разочарование. Ритуал настолько строг и обычен, что в нём нет место даже мелким ошибкам.