Сон обитателя Мышеловки (СИ) - "Алекс Реут" - Страница 22

За то, что он творит, по законам древности его уже раз пять должны были сжечь, не считая утёса и добивания камнями из пустыни. Но он не только не знает об этом; он не видит в этом ничего страшного. Чистая душа с широко открытыми глазами, которая ступает вслепую по тропе над обрывом.

...Мы шли до самого вечера и даже не пообедали. Еда только оттягивала плечи. За складами оказались ещё одни склады, а потом - железная дорога. Здесь давно никто не ездит, и между шпалами пробилась густая трава. Я смотрю только в даль, но это быстро надоедает. Там нет ничего понятного и ничего интересного. Тогда я смотрю на Канописа. Тот ступает за мной, старательный и молчаливый, похожий на мальчишку-носильщика. Он выглядит таким потерянным, что я не выдерживаю, останавливаюсь и обнимаю его. Он тоже обнимает меня. Мы стоим долго-долго, а потом я целую его в губы и он открывает их в ответ, жадно глотая мой язык. Он опять возбуждается, но мы стоим на слишком жёстких камнях, чтобы я мог ему с этим помочь... придётся подождать до привала.

Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, как долго нам ещё идти. Цель одна: найти выход из Академии. Корабль означает слишком много вопросов, поэтому мы ищём другой. Она стоит на земле, а значит, должна чем-то граничить, пусть даже и в нашем мире, перепаханным четырьмя мировыми войнами. Представляю себе карту местности. Вот Гоморра, вот пустыня Шем, вот мой родной городишко, вот длинная лента железной дороги, по которой я езжу, вот длинный, тонкий шрам Провала, вот Академия... а что за ней? Проклятье! Не могу вспомнить!!

Никогда не был силён в географии. Припоминаю север, знаю примерно расположения основных столиц, а вот чтобы разобраться, с чем граничит Академия - не могу. Я всегда знал про неё только одно - она большая, размером, наверное, с целый город.

Но насколько этот город велик?

Железная дорога выводит нас к загадочного вида зданию. Его очертания напоминают шлем древнего богатыря, а на фасаде красуются громадные остановившиеся часы со сломанными стрелками. Эдакий безмолвный символ вечности, её бессмысленности и равнодушия. Человеческая наука кажется сильнее природы, как куртизанка кажется красивее обычной женщины. Но уходит покровитель и куртизанка увядает, а часы останавливаются, потому что больше нет никого, кто оплатил бы их ход. А время идёт дальше своей невидимой дорогой, скрытное и анонимное.

Рядом когда-то парадная лужайка с разросшимися кустами. С пятой попытки мы раскладываем костёр. Конспекты по эволюционной химии вспыхивают и сворачиваются в чёрный бутон розы. Огонь яркий, тепла почти не даёт, но мы не в обиде. Нам важен сам символ человеческого присутствия.

Я пытаюсь проникнуть в здание с циферблатом, но ничего не выходит - дверь заперта, на окнах решётки. Сажусь рядом с ним, стараясь держать спину прямо. Канопис должен чувствовать, что я знаю дорогу.

Мой спутник уже разложил свои пожитки и жарит над костром хлеб. Над костром взлетают искры, словно от фейерверка. Я беру его за руку, а потом обнимаю. Он такой горячий... от него намного больше тепла, чем от этого костерка.

Мы целуемся, потом едим хлеб. Канопис зажарил его мастерски: весь ни одной горелой крошки.

- Ты часто ходил в походы, когда был в школе?

- В школе очень. Мы обычно с сестрёнкой куда-нибудь ходили.

- Нравилось?

- Ещё бы. К тому же, когда не дома, то никто не смотрит... ну ты понимаешь?

- Да, конечно.

Укол ревности. Но один взгляд его глаз стирает её начисто. Остаётся только нежность. Ясная и безграничная.

Он отряхивает крошки и без единого слова начинает расстёгивать униформу. Мы и так понимаем друг друга и раздеваемся синхронно, любуясь телами друг друга. А потом он первым бросается на меня, его губы сливаются с моими, а я одной рукой тискаю его член, а другой втираю смазку. Его член встаёт от первых же мазков и мне закрадывается подозрение, что сестрёнка ещё до меня приучила его к такой любви, благо заказать искусственный «нефритовый стержень сейчас не проблема».

Я ложусь на траву, он устраивается с верху и начинает медленно опускаться на член, опираясь руками на грудь. Удовольствие горит во мне, словно взбесившийся огонь, я сжимаю его бёдра и охаю, пытаясь попросить его не тянуть удовольствие, а то я с ума сойду. Опустившись до упора, он начинает подниматься, потом опускается снова и вот он уже прыгает верхом на моём члене, не выпуская его из прохода, а я разбросал руки на чернеющей вечерней траве и, запрокинув голову, разглядываю перевёрнутое здание.

Часы наблюдают за нами, похожие на огромное белое лицо. В какой-то миг меня пробирает страх, и я кончаю, словно стараясь защититься от всепроницающего взгляда этой мёртвой материи.

12. Богини — Исчез! — Снова Жёлтое Лицо

Всё давно закончилось. И Академия, и побег из неё, и брат, и сестра, и чёрные Махаоны. Я живу в совсем другой стране - одной из наших северных союзниц - в сумрачном городе на берегу холодного моря. Архитектура здесь совсем другая: много старых зданий из крупных, обкатанных волнами камней, тротуары в старом районе выложены чёрным булыжником. Помню, как хожу покупать фасоль с овощами в небольшую лавку, которая разместилась в подвале одной такой древности - поворачиваешь с улицы за угол и заходишь внутрь, где всегда полумрак и стены, даже с деревянными панелями, продолжают давить. А ещё есть порт: тесный лабиринт из высоких чёрных кранов, сырых причалов, канатов с крюками, кораблей, доков.

Зимние дни похожи на короткие вспышке прожектора в серо-сизом тумане утра и вечера. Я переношу их с трудом. Кружится голова и теряется ощущение времени. Район, в котором я снимаю жильё, построен лет сорок назад, но даже к нему надо подниматься переулками старых улиц. Белёсое небо в окнах похоже на слабый люминисцент, и на его фоне, словно вырезанные из чёрной бумаги, танцуют тени моих соседей. Хозяин квартиры - нервозный, рано облысевший мужичок, похожий на мелкого лавочника и девушка, которая снимает соседнюю комнату, но спит почему-то в моей и я часто вижу, как она встаёт первой и начинает одеваться: чёрная тень на фоне зыбкого серого неба.

В городе неспокойно. На днях, когда проходил мимо ворот завода, видел небольшую демонстрацию с плакатами, которые не смог разобрать. Потом приходит поздняя осень со слякотными улицами, пока не накрытыми снегом, и вместе с ней начинаются беспорядки.

Революционеров не помню. На какое-то время стало больше полицейских в плащах и высоких фуражках. Двое стояли возле входа на мою работу, они меня знали и всё равно каждый раз требовали предъявить документы. Потом была пустота, путаные слухи и мы вместе с той девушкой бегали по всему городу, скупали консервы и ту самую фасоль в баночках. Нет, у нас с ней вроде как ничего не было, нас объединила беда. Рассказывали о беспорядках в районе порта, об успехах повстанцев на окраинах: они захватили две тюрьмы, военную часть и почему-то крематорий (смутное воспоминание: мне его как-то показывали).

Мы теперь редко выходим из дома. Хозяин встревожен ещё больше нашего, он постоянно повторяет, что он дурак, раз не уехал, когда всё только началось, а мы, ничем кроме работы не связанные с городом, дураки дважды. Зима близко и тьма подступает вместе с ней.