Жестокие и любимые (ЛП) - Вульф Сара - Страница 9

– Ох, дорогой, ей, наверное, просто не терпится начать учебу. Помнишь, какими мы были в ее возрасте? Мне так хотелось поскорее уехать из дома и начать собственную жизнь! Она всего лишь ощущает ту же старую добрую жажду независимости. «Дельта» меня обожает, не зря же у меня золотая карта, они без проблем позволят поменять мне дату.

Папа расстроенно вздыхает, и его лицо вновь принимает естественный цвет.

– Разве… разве ты не счастлива здесь? Мы ведь хотели провести твои летние каникулы вместе. Я не видел тебя два года, Айсис. Два года.

– Что ты, мне здесь умопомрачительно весело, – решительно вру я. – И я буду по тебе скучать. – Еще одна ложь. Я даже тебя не знаю. – Понимаешь, я просто… как сказала Келли, я готова уехать!

Отец, кажется, целую вечность смотрит на меня поверх своих очков, а затем вздыхает, и Келли улыбается. Я победила! Собирая чемоданы, я понимаю, что на самом деле здесь для меня ничего нет, разве что позаимствованное БМВ и семья, которая в действительности никогда не была моей. Мне потребовалось семнадцать лет, чтобы это понять.

«А до тебя действительно медленно доходит, не так ли?». – Его голос звучит так четко, что я могла бы поклясться, что Джек стоит рядом. Но здесь никого нет, лишь изображения Келли и папы на перекосившейся фотографии смотрят на меня через открытую дверь. В доме нет ни единой моей фотографии, ни единой, даже детской.

Здесь я окружена людьми, но совершенно одинока.

Застегиваю чемодан на замок и сажусь на него. Все. Я готова.

Спустя два дня в аэропорту я проливаю пару слезинок. Папа вообще не плачет, и это красноречивее всяких слов подтверждает то, что я никогда не желала знать. Самолет взлетает, и я любезно бросаю арахис в лысого парня впереди меня, который испускает газы. Стюардесса посылает мне благодарный взгляд, но затем этот парень идет в туалет и не закрывает за собой дверь, и нам всем приходит конец. Мы погибаем. В течение двух часов.

Мама ждет меня в зоне выдачи багажа, и, несмотря на то, что благодаря лысому мужчине от меня исходит довольно неприятный запах, она меня обнимает, и я тотчас понимаю, что больше не одинока.

* * *

Собираться в университет – это как собираться на войну. Скорее всего, ты уже не вернешься. Ты не знаешь, что тебя там ожидает. Плюс, есть вероятность, что ты можешь умереть (экзамены) и/или пострадать от жизнеповоротных ранений (похмелье, заболевания передающиеся половым путем). И если тебе все же удастся вернуться, то ты смело можешь считать себя счастливчиком. Однако вражеская территория так и умоляет изучить ее, а я получила все необходимые базовые навыки (старшая школа), так что со мной все будет хорошо.

У меня не получается впихнуть мисс Маффин в чемодан.

Нет, не будет.

Мама слышит мои вопли отчаяния и приходит ко мне, словно загнанная гончая на заклание.

– Что случилось? – спрашивает она.

– Моя жизнь кончена! – Я бросаюсь на подушки. Мама терпеливо ждет перевода, и я указываю пальцем на мисс Маффин, которая наполовину свисает из набитого чемодана.

– Айсис, это же игрушка, – со вздохом говорит мама. – А ты собираешься в университет. Может быть, пришло время от нее избавиться.

Я резко сажусь в постели, демонстрируя незабываемое выражение лица: глаза огромные, как блюдца, а рот настолько широко распахнут, что можно сравнить только с летающей тарелкой, не меньше.

– Хорошо, хорошо. Мисс Маффин остается, – быстренько соглашается она. – Но знай, все зависит от первого впечатления, а мисс Маффин может впечатлить только шестилеток.

– Совершенно верно, мадре. Я хочу дружить только с теми, кому шесть. В глубине души. Исключительно в глубине души. Потому что законно водить машину также неимоверно весело.

Мама, посмеиваясь, качает головой и возвращается вниз к своим блинчикам.

Я со всем изяществом анимационного ниндзя украдкой пробираюсь в ее ванную и проверяю аптечку. В основном она заполнена антидепрессантами. С одной стороны, меня это беспокоит, с другой – нет. С одной стороны, они способствуют суициду, с другой – они же ему и препятствуют. Это самая поганая пятьдесят на пятьдесят азартная игра в мире, но это все, что у нас есть. Это все, что будет уберегать маму, пока меня не будет рядом.

– Айсис, что ты делаешь?

Я захлопываю зеркало.

– Проверяю на наличие крыс! И плесени! И то и другое убивает людей. А ты знала, что крысы могут прыгать на десять футов в длину? И они всегда целятся в самое уязвимое место.

Мама напрягается и плотно сжимает губы, словно собирается отругать меня, но затем заходит и крепко обнимает меня руками. Руками, которые теперь немного толще, чем были раньше.

– Со мной все будет в порядке, дорогая, – шепчет она в мои каштановые волосы с выцветающими фиолетовыми прядками. – Все хорошо. Все хорошо, так что теперь ты можешь перестать беспокоиться.

– Я не могу, – отвечаю я. – Если я перестану беспокоиться, то случится что-то плохое. Если я перестану беспокоиться, то не замечу приближения бури, не обращу внимания, и с тобой что-то случится…

Мама крепче прижимает меня к себе.

– Ты так долго была сильной ради меня. Спасибо. – Я чувствую знакомое покалывание в глазах и быстренько отрицаю его существование. Мама отстраняется на расстояние вытянутой руки и, поглаживая мою щеку, разглядывает меня сверху донизу. – А теперь пришло время тебе быть сильной ради себя. Не меня. Не какого-либо другого. Только ради себя.

Я смеюсь, но в этом смехе нет и толики веселья.

– Я не… я не очень-то хороша в этом.

Мамины глаза подобны серым зеркалам, и они полны любви.

– Тогда пора учиться, – с улыбкой заключает она.

Глубоко-глубоко в шкафу я нахожу розовую блузку, отправленную мне Келли. Но теперь эта блузка больше, чем просто вещь. На мне была эта розовая блузка, когда Джек назвал меня… назвал меня… я даже не могу заставить себя это произнести. Как же, должно быть, жалко, что я даже не могу произнести это слово! Рты предназначены для произнесения слов, и у меня есть рот, и я знаю уйму слов, но вот это слово озвучить невероятно трудно, поскольку оно кое-что значит.

На мне была эта розовая блузка, когда кое-кто впервые назвал меня красивой. Кое-кто, кого я уважала. Уважаю. Кое-кто, кого я любила.

Люблю.

Люблю?

Качаю головой и запихиваю блузку в самый дальний уголок чемодана. Никогда не знаешь, когда тебе понадобится новая занавеска. Или туалетный коврик.

Мама помогает мне загрузить вещи в машину. Я беру с собой свой старый верный синий чемодан и потрепанный школьный рюкзак. Школа. Привет, школа. Прощай, школа. Я слегка вздрагиваю, понимая, что больше в ней не учусь. Я официально выпустилась. Часть меня хочет выпить девятнадцать «Ред Булов» и нон-стоп танцевать долбанный хоки-поки, другая же часть хочет заползти обратно в школу, завернуться в нее, словно в любимое одеяльце, и никогда не вылезать. Я решаюсь поваляться на лужайке, стоная от ужаса, как грязная гусеница, которая отказывается покидать свой кокон.

Когда мама закрывает багажник, на нашу подъездную дорожку заезжает Кайла. Я вскакиваю с газона и бросаюсь к ней. Она приехала как раз вовремя для нашего ужина-свидания. Нашего последнего, заключительного, прощального ужина-свидания. Она выходит из машины в ослепительно красивом белом платье и сандалиях, ее темные, шоколадные волосы идеально выпрямлены. Подруга приветствует мою маму с изяществом семи французских королев и затаскивает меня в свою машину с силой семи викингов.

– В багажнике все твои вещи? Это все, что ты берешь с собой? – негодует она, когда мы выезжаем со двора. – Кочевые цыгане и то путешествуют с большим багажом, чем ты!

– Зато, – я поднимаю палец, словно мудрец, – у кочевых цыган нет в чемодане целого кармашка, отведенного под мармеладных мишек «Харибо».

Кайла закатывает глаза.

– Ты сумасшедшая.

– Я предпочитаю сумасшедшепомешанная на мармеладе.