Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии - Марш Генри - Страница 4

– Фэй?

– Я видела его вчера в десять вечера – все равно что распилен надвое.

Сравнение резкое, но оно весьма точно описывает состояние, при котором спинной мозг столь сильно поврежден, что пациент ничего не чувствует и не может ничем пошевелить ниже уровня повреждения, причем надежды на восстановление нет. Т3 – это третий грудной позвонок, так что бедный старик, судя по всему, не мог шевелить мышцами ног и туловища. Должно быть, даже просто сидеть для него было огромной проблемой.

– Если так, то вряд ли ему станет лучше, – заключил Сами. – Оперировать уже слишком поздно. А операция была бы совсем простенькая, – добавил он.

– Что ждет этого мужчину? – задал я вопрос, обращаясь к аудитории.

Все промолчали, так что я сам на него ответил:

– Очень маловероятно, что он сможет вернуться домой, так как ему потребуется круглосуточный уход: каждые несколько часов его надо будет переворачивать, чтобы предотвратить пролежни. Чтобы перевернуть пациента, нужно несколько медсестер, ведь так? Значит, он застрянет в какой-нибудь гериатрической палате до самой смерти. Если ему повезет, то в ближайшее время другие метастазы сведут его в могилу, а перед этим он может попасть в хоспис, где будет поприятней, чем в гериатрической палате. Только вот в хоспис берут исключительно пациентов, которым осталось не более нескольких недель. Если не повезет, то он промучается еще долгие месяцы.

Я задумался: так же мог умереть и старик, живший в доме у шлюза, – один-одинешенек в безликой больничной палате. Скучал ли он по своему маленькому дому у канала, в каком бы плачевном состоянии тот ни был? Все мои подчиненные гораздо моложе меня; они по-прежнему полны здоровья и самоуверенности, которая свойственна молодости. В их годы и я был таким же. Молодые врачи имеют лишь приблизительное представление о реальности, которая ждет многих пожилых пациентов. Я же теперь, готовясь к выходу на пенсию, утрачиваю чувство отстраненности от пациентов. Вскоре мне предстоит примкнуть к низшему классу – классу пациентов – так же было и до того, как я стал врачом. Не быть мне больше одним из избранных.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина.

– Итак, что произошло дальше? – спросил я у Фэй.

– Его положили к нам в десять вечера, и мистер С. хотел было провести операцию, но анестезиологи отказались: мол, шансов пойти на поправку у пациента нет, да и заниматься этим ночью они не хотели.

– Ну, операцией ему не навредишь. Хуже мы вряд ли сделаем, – сказал кто-то с задних рядов.

– Но есть ли хоть какие-то реальные шансы на то, что он поправится? – спросил я и тут же продолжил: – Хотя, если честно, на его месте я бы, наверное, все-таки попросил меня прооперировать. А вдруг поможет? Мысль о том, чтобы провести остаток жизни парализованным в безликой палате вместе с другими немощными стариками, наводит на меня ужас… Уж точно я бы предпочел умереть на операционном столе.

– Мы решили оставить все как есть, – ответила Фэй. – Сегодня же отправим его в местную больницу, если, конечно, там найдется свободная койка.

– Надеюсь, его примут обратно. Нам тут не нужна еще одна Рози Дент.

Это была обворожительная, не склонная жаловаться пожилая леди, и мы все ее полюбили, пусть даже она и занимала драгоценную койку, предназначенную для тех, кто перенес операцию.

– Думаю, все будет в порядке, – заверила меня Фэй. – Это только наша больница отказывается принимать пациентов обратно из нейрохирургического отделения.

– Еще пациенты? – поторопил я ее.

– Мистер Уильямс, – сказал Тим. – Я надеялся поместить его последним в ваш список на сегодня, сразу после девушки с менингиомой.

– Что с ним?

– У него были эпилептические припадки. В последнее время вел себя немного странно. Раньше работал инженером или кем-то вроде того. Фэй, покажи снимок, пожалуйста.

На стене перед нами высветилась томограмма.

– Что на ней видно, Тирнан? – спросил я одного из самых младших интернов.

– Что-то в лобной доле.

– А можно точнее? Фэй, запустите последовательность «инверсия – восстановление».

Фэй показала несколько других снимков, сделанных так, чтобы можно было лучше разглядеть опухоли, поражающие мозг, а не просто смещающие его.

– Судя по всему, наблюдается инфильтрация левой лобной доли и большей части левого полушария, – сказал Тирнан.

– Да, – подтвердил я. – Мы не можем удалить опухоль: она слишком обширна. Тирнан, каковы функции лобных долей?

Тот молчал, не решаясь ответить.

– Что происходит, если повредить лобные доли? – конкретизировал я вопрос.

– Происходит изменение личности, – незамедлительно ответил Тирнан.

– И что это значит?

– Они становятся расторможенными, типа без комплексов… – ему было сложно подобрать слова.

– Что ж, – сказал я, – в качестве примера расторможенного поведения врачи любят приводить мужчину, который писает прямо посреди поля для гольфа. Лобные доли управляют нашим поведением в соответствии с социально-нравственными нормами. При повреждении лобных долей наблюдаются самые разные изменения в социальном поведении – практически всегда в худшую сторону. Среди наиболее распространенных – внезапные вспышки агрессии и приступы иррационального поведения. Люди, которые раньше были добрыми и внимательными к другим, становятся грубыми и эгоистичными, и, кстати, их умственные способности при этом могут ни на йоту не пострадать. Человек с поврежденными лобными долями редко отдает себе отчет в случившемся. Как наше «я» может понять, что с ним что-то не так? Ему не с чем себя сравнивать. Откуда мне узнать, что я такой же человек, каким был вчера? Я могу лишь предположить, что такой же. Наше «я» уникально, и оно знает себя только таким, каким является сейчас, в данный момент. Для близких это настоящий кошмар. В подобных ситуациях именно они становятся главными жертвами. Тим, чего вы рассчитываете добиться с этим пациентом?

– Если убрать часть опухоли и освободить немного места, то можно выиграть ему время, – отозвался тот.

– Но сможет ли операция изменить его личность в лучшую сторону?

– Ну, может и помочь.

Я ответил не сразу.

– Что-то я в этом сомневаюсь, – наконец заключил я. – Но это ваш пациент. К тому же я его вообще не видел. Вы уже поговорили с ним и его семьей?

– Да.

– Так, уже девять, – прервал я совещание. – Давайте посмотрим, что там у нас с койками, чтобы понять, можно ли приступать к операциям.

Через час Тим и Сами начали оперировать румынку. Бóльшую часть времени я просидел на скамейке, прислонившись спиной к стене, пока они не спеша удаляли опухоль. Свет в операционной был приглушен, поскольку Тим и Сами пользовались микроскопом, так что я задремал, убаюканный привычными звуками: пиканьем анестезиологических мониторов, шумом аппарата искусственной вентиляции легких, голосом Тима, дающего указания Сами и операционной медсестре Агнес, шипением вакуумного отсоса, с помощью которого Тим удалял опухоль из головы пациентки. «Зубчатые щипцы… зажим Эдсона… диатермические щипцы… Агнес, пожалуйста, тампон… Сами, можешь здесь отсосать?… Тут немного крови… Ага, получилось!..»

Слышал я и тихий разговор двух анестезиологов, сидевших у дальнего конца операционного стола рядом с аппаратом для анестезии, на мониторе которого отображались данные о жизненных функциях пациентки – о работе ее сердца и легких. Эта информация была представлена в виде изящных ярких линий и цифр красного, зеленого и желтого цветов. Издалека, из предоперационной, время от времени доносились смешки и болтовня медсестер, готовивших инструменты перед следующей операцией, – все они были моими хорошими друзьями, бок о бок с которыми я проработал много лет.