Убить сову (ЛП) - Мейтленд Карен - Страница 38

— Разве от Бога мы не можем ожидать большего милосердия, чем от твоего отца? — прошептал Ральф, будто опасаясь быть услышанным.

Что сделал бы отец, узнай он о демоническом отродье внутри меня? Он порол не только мальчишек. Как-то, когда я была маленькой, отец, скандаливший из-за чего-то с управляющим, заметил мою улыбку. Я думала о своём, а он решил, что я смеюсь над ним. Он потребовал розгу, швырнул меня на скамью и выпорол перед всеми домашними. Потом заставил поцеловать его в губы в знак моей любви к нему. Я до сих пор чувствую вкус своих слёз, бегущих по жирным влажным губам. Я возненавидела его, не за порку, а за этот поцелуй. И ещё сильнее ненавидела себя — за то, что боялась его.

Pater noster, qui es in coelis. Отец небесный, сущий на небе. Произнося это, я каждый раз опять чувствовала вкус лжи, вкус того поцелуя. Голос внутри меня кричал: «Нет, только не отец». Я не стану просить отца. Я никогда не назову Его отцом.

Ральф пристально смотрел на малышку, покачивая её, осторожно поглаживая щёку, прижавшуюся к его плечу. Элла прикрыла глаза, тихое постанывание сменилось мурлыкающими звуками, казалось, она пыталась повторить пение птиц или колыбельную матери. Маленькие пальчики сжимались и разжимались в такт музыке, слышной ей одной.

— Ты слышал что-нибудь о своих детях? — спросила я и тут же пожалела о собственной глупости.

Глаза Ральфа наполнились слезами, и я поспешно отвернулась, притворяясь, что ничего не заметила. С той ночи в лесу я не могу больше плакать и злюсь, когда вижу чужие слёзы. — Голос Ральфа стал хриплым. — Я ночи не сплю, представляя, что они умирают от голода в какой-нибудь канаве. Что моей несчастной Джоан пришлось торговать собой, чтобы накормить их, или продать в работы бедную маленькую Марион.

— Пега говорит, она забрала детей к своей родне в Норвич. Ты же знаешь Пегу — раз она так говорит, значит, так и есть. — В его голосе слышались слёзы, и я старалась не смотреть.

— Только когда она расскажет обо мне, родня их не примет, побоятся, что они принесут с собой болезнь.

Я не хотела больше его расстраивать.

— А может, она сказала им, что с тобой произошёл несчастный случай.

Его лицо чуть посветлело от этой мысли.

— Да, ты права. Моя Джоан честная женщина, но она всё сделает, чтобы защитить детей. Родня не откажет вдове, а она и есть вдова, это чистая правда. Я ведь умер, так и отец Ульфрид говорил. — Он кивнул сам себе. — Почему бы ей и не выйти снова замуж, она всё ещё красива. А её муж, конечно, будет хорошо обращаться с детьми — ради неё. Она не выйдет за злого человека.

— Конечно, нет. Она выйдет только за хорошего человека вроде тебя. А дети скоро вырастут, у них появятся свои семьи, — я старалась говорить повеселее, чтобы разогнать его печальные мысли.

Но он опустил глаза, лицо совсем померкло.

— А что если их дети родятся такими, как Элла? Говорят, Его проклятие доходит до седьмого колена.

Он крепче прижал к себе Эллу, та удивлённо открыла глаза, и Ральф стал укачивать её, бормоча что-то на ушко. Потом он положил ребёнка рядом с собой, неловко управляясь больными руками распахнул рубаху и обернулся ко мне. Его грудь охватывали кожаные ремни с железными заклёпками, затянутые так туго, что врезались в плоть и ранили при каждом движении. Плоть вокруг ремней побагровела и опухла. Каждый раз, когда он прижимал девочку к себе, ее непроизвольные движения, наверное, вгоняли металл глубже в тело.

— Я ношу их днем и ночью, — сказал он, с трудом опустив рубашку, и снова баюкая ребенка на груди.

— Но зачем, Ральф? — Я не могла поверить увиденному.

— Ради моих детей, — ответил Ральф, будто это было ясно и глупцу. — Господь сочтет меня достаточно наказанным и пощадит моих малышей.

Я слышала, как матери заслоняли собой детей от рук мужа, но не представляла мужчину, испытывющего такую нежность к детям, что готов заслонить их собой от десницы Божией. Уж точно не мой отец. Господь проклял меня еще в утробе матери, и если это случилось за грехи отца, то отец добавил и свое проклятие за то, что я их несу.

— Здесь сегодня тихо, Османна. Почти никого.

Ральф говорил так спокойно, что я засомневалась, не привиделся ли мне тот ужас под его рубашкой. Элла снова закрыла глаза и спокойно лежала у него на руках.

Мгновение я не могла собраться с мыслями.

— Да... да, тихо. Большинство отправилось на берег искать ракушки и собирать водоросли, чтобы высушить их на корм козам. Сена на всю зиму нам не хватит.

— Ты не захотела пойти с ними? Я думал, ты была бы рада провести день у моря, — Ральф с сожалением вздохнул.

Мне стало стыдно. Я могла выходить, но проводила время внутри, а он, должно быть, мечтал пройтись по берегу или взобраться на холмы, или побродить по местам, где бывал в детстве, но не мог и шагу ступить за ворота.

— Сегодня день моей святой. Мне полагается проводить его в размышлениях.

— Благослови тебя Господь. Жаль, что... — вдруг он сунул мне полусонного ребенка. — Подожди, подожди здесь.

Он с трудом поднялся и захромал к лечебнице.

Элла заворочалась у меня на руках. Она поняла, что я не Ральф, на лице появилась тревога. Тельце ее было даже легче, чем казалось с виду, как сушеная рыба, прозрачная и костлявая, но голова была тяжелой.

Ральф вернулся, хромая и спотыкаясь. Скоро ему понадобятся костыли. Следующим летом он не сможет носить Эллу, если, конечно, она доживет. Он положил возле меня сверток из промасленной ткани, опустился обратно на траву и забрал Эллу.

— Это тебе. Подарок на именины.

— Я... я не могу это принять, — от удивления я покраснела и запиналась.

— Прошу, возьми. Моя Джоан принесла мне узел с вещами в ту ночь, когда ушла из деревни. Я ее не видал. Был бы рад, если бы она позвала меня, но думаю, она не посмела. И я не виню её. Это было спрятано внутри одеяла. Открой.

Я развернула, скорее из любопытства, чем от желания принять подарок. Это оказалась книга, переплетённая в телячью кожу, с прекрасным золотым тиснением. Я оглянулась. Ральф с интересом наблюдал за мной.

— Правда, красивая? Ты можешь её прочесть?

Я кивнула.

— Торговцы дали бы за неё хорошие деньги. Почему бы твоей жене не продать её? Она наверняка очень нуждается в деньгах.

— Бедняжка Джоан всегда её боялась. Мне дал эту книгу один человек в уплату за работу. У него не было серебра, но он сказал, нам дадут за неё больше, чем он был мне должен.

— Тогда зачем...

— Я же сказал, моя жена боялась. Тот человек сказал, что книга еврейская, из Франции. В этих краях когда-то тоже были евреи, но давно, до твоего рождения. Мой отец говорил, что когда их изгнали из Норвича, они бросили много вещей, которые не смогли унести. — Он пожал плечами. — Многие из них так и не попали на корабли, погибли в болотах. Но говорят, теперь их изгоняют и из Франции. Так что, может, сгинувшим в болотах, ещё повезло.

— Но почему твоя жена побоялась продать эту книгу?

Он покачал головой.

— У еврея украсть нельзя, всё их добро принадлежит теперь королю, а изо всех книг людей короля интересовали только гроссбухи ростовщиков. Кроме того, люди короля не всегда приходят первыми, и кто знает, что было у еврея в доме до того, как его разграбили. Нет, моя Джоан боялась потому, что слышала, будто еврейские книги полны колдовства и чёрной магии. Она думала, если кто узнает, что мы владели этой книгой или пытались её продать, нас могут обвинить в колдовстве. Говорила, что я дурак, раз взял её. Но тот человек сказал, это священная книга.

— Я не знал, что с ней делать, — продолжил Ральф. — Жена даже сжечь её не могла — если книга священная, это навлекло бы проклятие Бога, а если чёрная — могло вызвать демона. — Он с тревогой смотрел на меня. — Это ведь не колдовская книга? Жена считала её причиной моей болезни. Мы оба читать не умеем, а она не велела мне показывать книгу никому.

Я осторожно полистала страницы.

— Это не еврейская книга, написана не на их языке. Я не могла бы прочесть на еврейском. А это я могу читать. Это французский. Означает «Зеркало... чистых душ». Не знаю, почему тот человек назвал ее еврейской... Разве что ее купил еврей-книготорговец или кто-то оставил в залог еврею-ростовщику. Я слышала, они охотно берут у христиан книги. Так или иначе, она не могла причинить тебе вред: в ней говорится о Боге.