Моя первая любовь (сборник) - Корсакова Татьяна - Страница 7

Зато мою подругу любят всякие зверушки. Когда мы гуляем в парке, к ней, совершенно не боясь, подлетают пичужки, подбегают мелкие зверьки, и для всей этой живности в карманах ее белого плаща всегда находится что-нибудь вкусное. Я, конечно, понимаю, что вся эта пернато-мохнатая мелочь давно живет бок о бок с людьми и привыкла попрошайничать, но выглядит это волшебно. Не пройдет моя любимая и мимо одинокой кошки или бродячей собаки, так что порой мне кажется, что некоторые из них узнают ее и смотрят вслед со смесью благодарности и обожания.

Мы живем в удивительном месте. Каждый раз, когда мы выходим на нашу ежедневную прогулку, я не знаю, где мы окажемся, но точно знаю одно – это будет прекрасно. Однажды я посетовал, что давно не был на море, и на следующий же день мы поехали к морю. Рано утром, едва рассвело, мы стояли на пустынной платформе, конец которой тонул в ставшем уже привычным тумане. Потом сели в поезд, почему-то в абсолютно пустой вагон, даже проводник ни разу не попался мне на глаза. Несколько часов мчались среди дремучих, густо заросших кустарником лесов и укрытых туманной дымкой полей, – и вот мы уже на берегу. Я не знал, море это или океан, видел лишь бесконечную серо-стальную гладь, сливающуюся вдали с таким же серо-стальным небом, в котором одиноко реял крупный альбатрос. Или, по крайней мере, я думал, что эта могучая птица была альбатросом.

Я разулся и зашел по щиколотки в удивительно теплую для поздней осени воду. Я чувствовал ступнями прохладную скользкую гальку, но не боялся поскользнуться, не боялся оступиться, не боялся поранить ногу о ракушку, хотя пустынный берег и был мне незнаком.

В тот миг в краю беспредельного покоя я вдруг понял одну очень интересную вещь, которую чувствовал до этого: в ее присутствии я напрочь лишаюсь страха. Нет, я никогда не был трусом; в молодости я даже побывал в зоне военного конфликта, с чего и началось мое становление как писателя – критики высоко оценили мою книгу, названную просто «Военный дневник», оценили ее и читатели.

Однако даже самые бесстрашные люди, к числу которых я вовсе не относился, все равно испытывают какие-то маленькие бытовые страхи. Не те, которые парализуют волю, другие – ощущаемые на грани сознания, вызывающие безотчетную тревогу. И я раньше тоже чего-то боялся. Я не рискнул бы, например, ходить без особой нужды в неблагополучном городском районе. Или спускаться на только что вставший на реке лед. Или перебегать оживленное шоссе не по переходу.

А с ней мы могли гулять допоздна в самых странных местах: пустынных парках, больше похожих на дикий лес, старинных кладбищах, которые можно было бы использовать как съемочную площадку для ужастика, безлюдных кварталах, застроенных серыми административными корпусами и похожими на бараки домами с дешевыми квартирами. И я никогда не чувствовал не только страха, но даже волнения.

Пока я с удивлением размышлял над этим, мимо нас, совсем недалеко от берега, проплыл, сияя огнями, громадный, похожий на плавучий город, круизный лайнер – видимо, где-то рядом был крупный порт. Почему-то появление теплохода огорчило мою любимую, она проводила его таким печальным взглядом, что у меня сжалось сердце. Я попытался как-то развеселить ее, хотя слово «развеселить» не слишком подходило к моей подруге. Она никогда не шутила, не смеялась, лишь иногда позволяя себе улыбаться, но и при этом в ее лице, в ее глазах была грусть. И мне это нравилось. Рядом с ней я познал сладость минора, понял, что только он может подарить истинное счастье. Мне и самому не хотелось смеяться или как-то иначе бурно выражать свои чувства. Наши отношения были далеки от бурления страстей, скорее, это было мягкое, тихое и очень уютное тепло, такое, которое исходит от камина в полупустой и полутемной комнате.

Я заявил ей, что собираюсь искупаться, что хочу поплыть к горизонту. К удивлению, она не стала отговаривать меня, не стала ссылаться на то, что на дворе осень и вода только обманчиво кажется теплой. Вместо этого она просто сбросила свой плащ, оставшись полностью обнаженной (это был для меня сюрприз), и вошла в воду рядом со мной. Остаток дня мы провели, плескаясь в удивительно теплом море, согреваясь на берегу в объятиях друг друга и занимаясь любовью на пустынном галечном пляже. Когда мы добрались до платформы, нас окружали густые сумерки, домой же мы прибыли уже, вероятно, за полночь.

Точнее сказать не могу – пока она рядом, время не существует.

Меня совершенно не волновало, что я живу в ее доме, не сообщив никому, где я и что делаю, что мой привычный круг разорван, что никто меня не ищет и не тревожит мой покой. Я воспринимал это как должное. Рядом с ней мне ничего не было нужно. И готов был весь долгий темный вечер просто смотреть на пламя огня в камине, лежа на широком низком диване, положив голову на колени подруги, пока она читала или вышивала на пяльцах. Она часто вышивала, и каждый раз получались потрясающие картины. И меня давно уже не удивляло, что она никогда не пользовалась никакой схемой, точно образы сами собой рождались в ее воображении и во всех подробностях запечатлевались там навсегда.

Иногда я слушал музыку, в основном – классическую и ранее мне совершенно незнакомую, так как в своей прошлой жизни был от нее максимально далек. И много читал; поскольку у моей подруги оказалась совершенно удивительная библиотека, я видел на корешках много известных имен, но ни одного знакомого названия. И каждая книга становилась открытием.

Мы на удивление мало разговаривали, словно все уже сказали, словно знали мысли друг друга. И порой мне казалось, что так оно и есть. Ведь, например, когда мы шли гулять, никто из нас не говорил «пойдем туда», не выбирал направление – мы просто шли и сворачивали куда-нибудь одновременно.

При всем при том, насколько моя жизнь с подругой была странной, я ничуть не тревожился от этой странности. Словно так и должно быть. Я чувствовал себя кораблем, отшвартовавшимся в порту приписки. Когда-то в одном из интервью я сказал, что мы всю жизнь идем к цели, но часто чуть не до самого конца не знаем, к какой же именно. Теперь у меня было полное ощущение, что я этой цели достиг. Я был счастлив, безмятежен и абсолютно спокоен. Тревога появлялась лишь тогда, когда подруга вынужденно и неохотно покидала меня. У нее иногда возникали какие-то дела, и я понятия не имел, какие именно. Порой она получала письма – в совершенно чистых конвертах, кажется, даже без адреса – или кто-то ей звонил. Со звонившими она говорила властно, часто попрекая их тем, что они без ее помощи не могут сделать элементарное. А потом тяжело вздыхала и начинала собираться, а у меня в душе появлялся росток страха.

Нет, я не ревновал ее и не боялся, что с ней что-то может случиться. Я знал, что она – моя, что никто и ничто не сможет ее у меня отнять, я также был уверен, что ей за пределами нашего дома ничего не угрожает. Я боялся не за нее, а за себя. Меня страшило одиночество. Когда она уходила, вместе с ней словно уходили свет и тепло, уходил сам смысл ее существования. Едва дверь закрывалась за ней, я начинал ощущать странную пронзительную тоску. Я бесцельно слонялся по пустым комнатам, разглядывал висевшие на стенах офорты, изображавшие неизвестные мне места, касался пальцами хрупких композиций из засушенных осенних цветов и листьев, которые она любила составлять. От этих букетов исходил ее запах, а может, наоборот – это от нее пахло сухими цветами, опавшими листьями, обманчивой свежестью утра, в которое выпал первый снег. Я подсознательно искал ее ускользнувший образ среди многих странных вещей, живущих в этом доме. Эти вещи удивляли меня. Моя любимая коллекционировала предметы, потерявшие утилитарный смысл. В ее коллекции были весы-безмен и серп, ламповый приемник длинных волн и фотоаппарат, снимавший на фотопластины, фонограф и абак, деревянная прялка с колесом и бронзовая астролябия… Все это было ей совершенно не нужно, а некоторые предметы к тому же были поломаны. Но, как ни странно, все это и придавало дому непостижимый уют.