Летние ночи (ЛП) - Севилья Дж. М. - Страница 33

Он яростно пробегает пальцами по своим волосам.

— Так они и проявляют свою любовь, но любой из них сделает для тебя что угодно, даст все, что тебе будет нужно. Ты думаешь, они бы сделали это для кого угодно?

Дэн не ждет моего ответа.

— Нет, не сделали бы.

— Я не знаю, что ты хочешь, чтобы я сказала.

Он тянет концы своих волос и вздыхает.

— Я тоже не знаю.

Дэн подходит ближе, и я позволяю ему притянуть меня к себе. Он обхватывает ладонями мои щеки.

— Ты сводишь меня с ума, — несколько секунд он изучает меня взглядом, а затем его губы обрушиваются на мои. Наши рты говорят без слов, двигаются с отчаянием, пока мы цепляемся друг за друга. Его губы так крепко впиваются в мои, что это почти причиняет боль.

Во мне что-то ломается. Я не уверена, что это: нужда быть с ним, желание показать ему, как много он значит для меня, или это просто влечение к нему, но в одну минуту мы целуемся, а в следующую мы уже на его кровати срываем друг с друга одежду. Мы поглощаем друг друга так, будто хотим что-то доказать. Когда он нависает надо мной, я раздвигаю свои ноги, готовая подарить ему всю себя. Я не останавливаюсь и не раздумываю, я просто чувствую, и прямо сейчас я нуждаюсь в нем — во всем нем. Я сжимаю его, направляя к своему входу.

Он выглядит так, будто сгорает от нетерпения, но потом застывает, как только касается моего входа. Дэн приподнимается, на его лице мелькает грусть. Он скатывается с меня, и садится, руки безвольно свисают с коленей.

— Я не могу сделать это.

Мое дыхание быстрое и неглубокое, но я пытаюсь очистить свой мозг от вожделения, которое затуманило его.

— Если ты переживаешь за меня, то я хочу этого.

— Дело не в этом. Я имею в виду, в этом, но я не могу не думать о том моменте, когда ты уйдешь, с чем останусь я? Я тоже часть этого. Должен ли я забыть тебя? Забыть о том, что мы разделили? Я чертовски долго мечтал об этом и я просто… — он вздыхает, опускает голову и качает ею из стороны в сторону. — Я просто не могу сделать это, а потом позволить тебе уйти. Я не могу разделить это с тобой, чтобы потом просто передать тебя в руки другого мужчины.

Я открываю рот, чтобы ответить, но он, все еще с опущенной головой, говорит первым:

— Мне нужно, чтобы ты ушла. Прямо сейчас мне нужно время подумать.

Я сажусь, у меня по щекам бегут слезы.

— Подумать о чем? О нас?

— Пожалуйста, просто уходи.

Я подчиняюсь. У меня нет выбора. Его голос слишком наполнен болью, но не сожалением.

Одевшись, я еще раз оглядываюсь на него, мое зрение размыто от слез. Я хочу сказать ему, что люблю его, что буду любить только его, но не говорю. Сейчас не время. Не уверена, что это время когда-либо настанет.

Я колеблюсь у окна, не хочу уходить, хочу быть уверенной, что это не конец, но я должна уважать его желание побыть одному. Я плачу всю дорогу домой, боясь, что это могла быть моя последняя встреча с Дэном. Также я смущена, что была готова и даже стремилась переспать с ним, и не испытала бы сожаления, если бы сделала это, даже несмотря на то, что он мне не муж и никогда им не будет.

Ехать на велосипеде с заплаканными глазами тяжело, и прежде, чем свернуть за угол к дому, я вытираю лицо платьем. Мое лицо, наверно, опухшее и красное, но с этим я не так много могу сделать.

Когда сворачиваю на свою улицу и вижу на подъездной дорожке машину отца, во мне зарождается страх. Понятия не имею, сколько сейчас времени. Он мог приехать домой раньше, но у меня плохое предчувствие, что это не так.

Входная дверь открывается, когда я иду по подъездной дорожке, мой отец стоит там и выглядит злее, чем я когда-либо видела.

— В дом, живо! — кричит он, и я понимаю, что все плохо, потому что он никогда не устраивает сцен на публике.

Так быстро, как только могу, я отбрасываю свой велосипед в сторону, и когда прохожу мимо дедушкиных часов, замечаю, что уже седьмой час. У меня большие неприятности.

Отец ждет в гостиной, в месте, которое он использует только по праздникам или для приема особых гостей. Это плохо.

— Где ты была? — кричит отец.

Его лицо красное и наполнено яростью.

— Миссис Фрайзер было плохо…

— Не ври мне! — он становится таким красным, я и не представляла, что человек может так покраснеть. — Я только что разговаривал по телефону с Марлен, она сказала, что ты ушла около двух часов.

— Она ошиблась, — вру я, отчаянно пытаясь прикрыть свой тыл.

— Я не хочу это слышать! Ты знаешь правила!

Отец подлетает ко мне и так сильно хватает меня за руку, что затормаживает кровообращение в ней. Он так быстро тянет меня за собой, что я спотыкаюсь о свое платье, пока следую за ним. Он поднимается по лестнице, и я тут же понимаю, что за этим последует. Я начинаю всхлипывать.

— Пожалуйста, папочка. Извини меня. Пожалуйста, — умоляю я.

Он тащит меня всю дорогу до моей комнаты и бросает на кровать. Слезы текут все сильнее, пока я наблюдаю, как он расстегивает свой ремень.

Этого не может произойти. Я слишком взрослая для таких унижений.

— Развернись! — кричит мой отец. Когда я не делаю этого, когда я снова умоляю его не делать этого, он кричит еще громче, сотрясая стены. — Развернись!

Подчиняясь, я переворачиваюсь на кровати, зная, что если не сделаю этого, последствия будут хуже.

Я хочу зарыться в землю и умереть, пока поднимаю платье, оголяя свой зад (по крайней мере, он прикрыт трусами).

Ремень выскальзывает с петель его брюк, щелкая, когда освобождается из последней петельки, и взлетает в воздух. Это единственный звук, который я всегда ненавижу и от которого вздрагиваю всю свою жизнь. Я знаю его.

В ожидании сжимаю в кулаках покрывало, слезы орошают ту сторону моего лица, которая прижата к кровати.

Первый удар вынуждает меня выпалить.

— Один, сэр.

Отец не сдерживает себя, следующий удар еще сильнее, когда он ударяет в то же место. На «восемь, сэр» я чувствую, как на моей коже выступает кровь. Я сдерживаю крик. Шум всегда делает порку только хуже. Мы должны плакать молча.

На последнем ударе, который соответствует моему возрасту, я сдвигаюсь на другое место. Место, которое поможет мне укрыться от боли и унижения.

Я шепчу:

— Восемнадцать, сэр.

Отец вздыхает за моей спиной, запыхавшись от усилий, приложенных для порки своей дочери.

Затем за его спиной захлопывается дверь. Долгое время я просто лежу. Я слишком измотана, чтобы шевелиться. Мои ягодицы горят, болят и уже начинают неметь. Или, может, это я начинаю неметь.

Я не двигаюсь до тех пор, пока не переваливает за полночь. Стягиваю нижнее белье, зная, что мои ягодицы слишком повреждены, чтобы соприкасаться с чем-либо. Я аккуратно заползаю на кровать, но все еще вздрагиваю от боли. У меня даже нет сил, чтобы плакать. Я держу любую ткань подальше от ягодиц, пока безразлично пялюсь на закрытую дверь, ставшую оболочкой меня самой. В конце концов, я проваливаюсь в сон.

Я избегаю встречи с Дэном. Не потому, что с трудом хожу, а потому, что мое унижение будет слишком большим. Я не хочу, чтобы он увидел, что со мной сделал отец; это больше, чем унижение. Единственное, что сказала мне мама, это то, как она разочаровалась во мне, что я расстроила отца и пошла против его правил.

Если у меня будет дочь, я никогда не позволю своему мужу причинять ей боль. Никогда. И неважно, нарушит она каждое наше правило и будет безобразничать, никто не заслуживает ощущать такой стыд и позор, и быть сломленной.

Во вторник утром как обычно к нам заглядывает Челси со своими детьми. Она замечает мое замкнутое поведение и отводит меня в сторону, пока мама отвлечена детьми.

— Все нормально?

— Конечно, — я знаю правила семьи Мэлоун — мы не выносим сор из избы.

— Поговори со мной. Я заметила, что ты ни разу не присела. Ты сделала что-то, что расстроило папу?