Неприкаянные письма (сборник) - Харрис Джоанн - Страница 10

Ей было шесть лет. Мама не знала, что вызвало в нем такую ярость. «Ярость в нем всегда жила, – сказала она. – Потому-то я и сбежала». На этот раз ярость его выбрала особый объект для сосредоточения. Наверное, моя сестра пыталась отбиться. Она была крепче меня. Как бы то ни было, он попытался сделать вид, будто произошел несчастный случай: мол, кто другой совершил злодейство, – только никто ему не поверил. Имя Конрада Блау запестрело в новостях. Моя мать вернула себе девичью фамилию. И я рос с яростью в душе, сам не зная почему, пока мать не объяснила мне: «Ты так похож на него, – говаривала она. – Всегда был».

Такое пугает. Мать, должно быть, заметила выражение моего лица, поскольку отвернулась, закурила сигарету и выговорила: «Не будь таким, Кэри». А я спросил: «Почему же ты сестру оставила? Когда знала, какой он?» Она беспомощно повела плечами. Годы потворства своим слабостям сделали ее жирной: если я ударял ее, то от ударов бледная ее плоть рябью исходила. Помнится, как-то я ударил ребром своей лопатки по тельцу медузы (у него был тот же оттенок бледности), мертвому и беспомощному на песке.

«Я сделала это ради тебя, Кэри, – сказала она. – Иззи была сильной. Она бы не выросла похожей на него».

«Иззи не выросла совсем».

Мать принялась плакать, как я и знал, потянулась к стоявшей сбоку бутылке. А после этого случился пожар (риск его всегда есть там, где курят в постели) – и я остался один в этом мире. В восемнадцать лет. И некуда было податься, кроме места, где все вернется – под конец.

На экране появилось последнее фото, более современное по виду, чем остальные: будто вчера снятое. Группа людей, поднявших взгляды, у некоторых в руках цифровые фотоаппараты. На лицах у людей тени озабоченности, а за их спинами можно разглядеть палисадник Национального центра возврата почты, отраженный в дьявольском свете…

Экран ноутбука сплошь покрылся мотылями. Я попробовал смести их в сторону рукой. От их черноватых крыльев на экране остался след, скрывший из виду лицо моей матери. И все же это была она, уже постаревшая, волосы ее из соломенно-золотистых сделались белыми и были стянуты в старушечий хвостик. Больше чем через тридцать лет после своей смерти она, похудевшая в сравнении с тем, что мне помнилось, смотрела (с фотоаппаратом в руке) с места, где произошло несчастье.

Это было неделю назад. А что теперь? Мотыльки – мотыльки повсюду. Трепыханье их крылышек походит на звук пламени в окне. Всю эту неделю я не был на работе. Знал, что и там окажутся мотыльки: они усыпали лампы верхнего света, отбрасывая вниз гигантские тени. Едкая пыль на всем: на моей коже, на моей одежде, на моих вещах. Их пухлые и мохнатые тельца свисают с потолка роскошными гирляндами, от них исходит звук – выпас овец в поле белого шума.

«Мотыльки являются ночью», – говорила она. В этом случае их голод не утолить одним только моим гардеробом. Они ползут мне в уши, в волосы, они лезут из ящиков и чемоданов. Я уже пробовал бежать. Но мотылькам всегда удавалось меня догнать. Даже в этом пансионе мотыльки уже повсюду: слетаются в стаи с теми воспоминаниями, которые смеют являться только ночью.

Я считал себя в безопасности в почтовом помещении. Там было тихо и спокойно. Там я укладывал неприкаянных на покой, подальше от призрака моей матери. Однако матери, как мотыльки, являются ночью, а теперь моя мать повсюду. В моей постели, в моей одежде, в моей голове: поедом ест меня изнутри.

Вообразите себе склад в Белфасте. Вообразите канцелярию неприкаянных писем. Мили и мили воспоминаний, надежно упрятанных в конверты. Континенты бумаг, ожидающие, что их откроют. И во всех них эти самые мотыльки: зажатые между страниц, мучимые голодом, что гложет пуще мести. Вскройте меня после этого – и внутри меня не окажется ничего, кроме праха, праха и крылышек миллиона мотыльков, миллиона пропавших воспоминаний.

Вообразите, что ко всему этому поднесена спичка в темноте, в полночь. Вообразите, что набираете код на дверном замке, заходите через боковую дверь. Вообразите тишину этого места, как в усыпальнице. Мою мать, стоящую там, всю в пыли и бархате. «Мотыльки являются ночью», – говорит она. Только ночь бесконечна.

Когда я чиркаю спичкой, она клубящимся облаком устремляется ко мне. Пытаюсь повернуться и бежать, но мотыльки нисходят на меня. И когда мы летим к пламени, она держит меня в нежных своих объятьях и шепчет:

«Милый мой. Мама здесь».

Художественная проза малых форм Элисон Мур вошла в различные антологии, включая «Избранные лучшие рассказы Британии», «Лучшие британские ужасы» и «Призрачная книга рассказов-ужасов». Подборка из ее дебютного сборника «Довоенный дом» и другие рассказы передавалась по Би-би-си на «Радио 4 Экстра», а заглавный рассказ удостоен литературной премии для молодых писателей.

Ее первый роман, The Lighthouse («Маяк»), вышел в 2012 году и вошел в шорт-лист премии Букера и национальных книжных премий, удостоившись премии Маккиттерика за первый изданный роман. Второй роман, He Wants («Он желает»), был издан в 2014 году. Оба романа (и «Маяк», и «Он желает») были признаны Книгами года журналом «Обсервер». Третий ее роман, Death and the Seaside («Смерть и берег морской»), вышел в свет в августе 2016 года. www.alison-moore.com.

Карла знала Лукаса, когда они были еще детьми. Лукас хотел стать изобретателем, делать такие штуки, чтоб с кнопками (нажимать) и рычагами (тянуть), машины, шипящие электричеством. Они были все еще очень молоды, когда общение прервалось. Она частенько думала о нем годы спустя, и всякий раз он виделся ей мастерящим что-то в саду под навесом, или проводящим какой-то опыт в лаборатории, или стоящим у черной доски, сплошь покрытой чем-то невозможно математическим, хотя сам Лукас в ее воображении всегда оставался мальчиком, вмерзшим во времени с самых 1940-х годов.

Любой насвистывающий или хрустящий пальцами вызывал у нее мысли о Лукасе, так же как и игрушечные пистолеты и салюты, когда холодный воздух полнился запахом серы.

Он все еще, полагала она, живет в Германии, тогда как она переехала в Лондон со своей мамой-англичанкой. Как-то летом (она еще подростком была) Карла послала ему открытку, но так и не получила ответа. Ныне она могла бы ввести «Лукас Бирхлер» в интернет-поисковик – и пусть бы тот разыскивал его для нее, но в те времена ничего такого не было. К тому времени, когда в конторе, где она работала, на смену пишущим машинкам пришли компьютеры, она уже готовилась к пенсии.

Карле перевалило за семьдесят, когда она опять увидела Лукаса в фойе испанской гостиницы. Она отдыхала там и заметила, как прибыл пожилой мужчина в мягкой фетровой шляпе, опиравшийся при ходьбе на палку. Несмотря на его возраст, стоило мужчине поставить чемодан и хрустнуть пальцами, как Карла уверилась, что это он, еще до того, как услышала фамилию, которую тот назвал регистраторше, – «Бирхлер».

За ужином Карла рассказывала Лукасу о своей жизни в Лондоне, своей карьере секретаря и о своем покойном муже, а Лукас поведал Карле о своей работе физика, о проделанном исследовании, статьях, какие опубликовал в научных журналах.

– Я так и знала! – воскликнула она. – Пожалуйста, скажи мне, что у тебя есть изобретательская мастерская!

И он сказал, что она у него есть.

– Я помню все-все, что тебе хотелось изобрести, – призналась она. – Ты хотел создать робота, который делал бы за тебя домашние задания.

Лукас засмеялся, согласно кивая.

– У тебя были планы построить всякие разные машины.