Питер Пэн должен умереть - Вердон Джон - Страница 5

Она покачает головой и сведет «узы» до гротескного совпадения в прошлом – жалкого основания для действий в настоящем.

Гурни откинулся на расслаивающуюся деревянную спинку скамьи и посмотрел вверх, на слоистое небо. Возможно, он и не жаждал пикировки, но хотя бы чувствовал, что готов к ней. Над головой стремительно, словно опаздывая на ночлег, пролетело несколько мелких птах, то парами, то поодиночке.

Однако когда Мадлен наконец заговорила, то совсем иным тоном, чем ожидал Гурни, совсем в другом ключе.

– Ты ведь понимаешь, что он совершенно одержим, – то ли констатировала, то ли спросила она, глядя на пруд.

– Ну да.

– Одержим тем, как бы отомстить.

– Возможно.

– Возможно?

– Ну ладно. Скорее всего.

– Ужасный мотив.

– Я это понимаю.

– А понимаешь, что это делает его версию событий недостоверной?

– Я вовсе не собираюсь принимать его версию. Ни в чем. Не настолько уж я наивен.

Мадлен посмотрела на него и снова уставилась на пруд. Некоторое время оба молчали. Гурни ощутил холодок в воздухе – сырой, земляной холодок.

– Тебе стоило бы поговорить с Малькольмом Кларетом, – буднично сказала Мадлен.

Гурни замигал, повернулся и уставился на нее.

– Что?

– Перед тем как впутаться в это, тебе надо поговорить с ним.

– Какого черта?

К Кларету он испытывал смешанное чувство: не потому, что имел что-нибудь против него самого или сомневался в его профессиональных способностях, – но воспоминания о прошлых их встречах до сих пор были полны боли и смятения.

– Вдруг он тебе поможет… хотя бы разобраться, почему ты это делаешь.

– Разобраться, почему я это делаю? Что ты имеешь в виду?

Мадлен ответила не сразу. Да и Гурни не настаивал – сам опешив от того, как резко прозвучал его вопрос.

Они уже проходили это, и не раз – вопрос, почему он занимается тем, чем занимается, отчего вообще стал детективом, отчего его всегда влекло именно к убийствам и почему они до сих пор его завораживают. Знакомая почва. Почему же он вдруг так вскинулся?

Высоко в темнеющем небе спешила в какое-то знакомое, а верно, и безопасное место очередная пара птиц – скорее всего, в то место, которое считала домом.

– Не возьму в толк, что ты имеешь в виду под «почему я это делаю», – добавил он чуть мягче.

– Тебя столько раз могли убить.

Он чуть отодвинулся.

– Когда имеешь дело с убийцами…

– Пожалуйста, не надо, – перебила она, поднимая руку. – Хватит уже разглагольствовать об Опасной Профессии. Мы говорим не о том.

– Тогда о чем…

– Ты самый умный человек, какого я только знаю. Самый. Все эти возможности, подходы, версии – никто не разбирается в этом лучше или быстрее тебя. И все-таки…

Голос ее задрожал и умолк.

Гурни выждал долгих десять секунд, прежде чем мягко напомнить:

– И все же…

Прошло еще секунд десять, прежде чем она продолжила.

– И все же… почему-то… три раза за последние два года ты оказывался лицом к лицу с вооруженным психом… в трех разных ситуациях. И каждый раз – на волосок от смерти.

Он промолчал.

Она печально глядела куда-то за пруд.

– Неправильная какая-то картина получается.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы ответить.

– Думаешь, я ищу смерти?

– А ты ищешь?

– Ну разумеется, нет.

Она все так же смотрела прямо перед собой.

На лугу и в лесах на склоне холма за прудом уже начинало темнеть. Золотые пятна крестовника и лавандовые стрелки гадючьего лука уже выцвели, посерели. Мадлен зябко передернулась, застегнула молнию ветровки до подбородка и сложила руки на груди, крепко прижимая к себе локти.

Они долго сидели молча. Разговор словно бы зашел в тупик, покатился под уклон, и неясно было, как выкарабкаться.

Когда посередине пруда замерцало пятнышко дрожащего серебристого света – отражение луны, как раз выбившейся в просвет между туч, – из глубины лесов за скамьей донесся звук, от которого волоски на руках у Гурни встали дыбом, – пронзительная, заунывная нота, вопль нечеловеческого отчаяния.

– Что за…

– Я такое уже слышала, – с легкой тревогой в голосе промолвила Мадлен. – С разных сторон, ночь на ночь не приходится.

Гурни выждал, прислушиваясь. Минуту спустя крик повторился – нездешний, тоскливый.

– Наверное, сова, – сказал Гурни без малейших оснований для этого вывода.

Он не стал говорить, что для него это прозвучало криком заблудившегося ребенка.

Было уже за полночь, а Гурни все так и не удавалось уснуть – как будто он выпил пять-шесть чашек кофе.

Луна, ненадолго выглянувшая над прудом, исчезла за толщей облаков. Оба окна наверху были открыты, впуская в комнату сырой холодок. Темнота и липнущий к коже влажный воздух обволакивали, точно коконом, исподволь навевали сосущую клаустрофобию. В этом тесном, гнетущем пространстве невозможно было отгонять прочь неуютные мысли о временно отложенном, но вряд ли законченном разговоре с Мадлен про его тягу к смерти. Однако мысли эти были напрасны и не приводили ни к каким выводам. От разочарования Гурни решил вылезти из постели и подождать, пока глаза не начнут слипаться сами собой.

Поднявшись, он на ощупь пробрался к креслу, на котором оставил штаны и рубашку.

– Раз уж ты встал, закрой окна наверху.

Голос Мадлен с другой стороны кровати звучал на удивление бодро, совсем не сонно.

– Зачем?

– Гроза. Разве не слышишь, гром приближается?

Он не слышал. Но доверял ее слуху.

– Может, тогда еще и в спальне закрыть?

– Пока не надо. Воздух как атлас.

– Хочешь сказать – как сырой атлас?

Он услышал, как Мадлен вздыхает, взбивает подушку и укладывается поудобнее.

– Сырая земля, сырая трава, так хорошо…

Она с тихим умиротворением зевнула и умолкла. Поразительно, как она умела черпать источник новых сил в той самой стихии, от которой он инстинктивно бежал.

Гурни натянул штаны и рубашку, поднялся наверх и закрыл окна в двух гостевых спальнях и в комнате, которую Мадлен отвела под вышивание, вязание и игру на виолончели. Снова спустившись вниз, в кабинет, он взял пластиковый пакет с привезенными Хардвиком материалами по делу Спалтеров и притащил на обеденный стол.

Пакет оказался на удивление тяжелым. Точно недвусмысленное предостережение.

Гурни начал раскладывать содержимое пакета на столе, но потом, вспомнив, как недовольна была Мадлен, когда он в прошлый раз занял стол бумагами по делу об убийстве, перетащил все на кофейный столик перед камином в другом конце комнаты.

В число бумаг входили полные протоколы заседаний суда «Штат Нью-Йорк против Кэтрин Р. Спалтер», досье следственного управления нью-йоркской полиции по убийству Спалтера (включая оригинал многостраничного отчета о происшествии с фотографиями и схемами, составленная оперативной группой по сбору доказательств опись всего найденного на месте убийства, отчеты лаборатории судебной экспертизы, отчеты по допросам свидетелей, отчеты по ходу следствия, отчеты и фотографии по результатам вскрытия, отчет баллистической экспертизы и гора всевозможных памятных записок и записей телефонных разговоров), список ходатайств, предъявленных до судебного разбирательства (все крайне поверхностные, скопированные на скорую руку из руководства по ходатайствам по делу о тягчайших преступлениях) и принятых по этим ходатайствам решений (все отклонены), папка со статьями, распечатками из блогов, стенограммами новостных передач и списком ссылок на онлайновое освещение преступления, ареста и суда; конверт из темной бумаги с комплектом DVD с самого суда, обеспеченным местной студией кабельного телевидения, которой, судя по всему, был дан допуск на заседания. И, наконец, записка от Джека Хардвика, нечто вроде дорожной карты: намеченный им маршрут через устрашающую груду информации, расстеленной сейчас на кофейном столике.

У Гурни эта записка вызвала смешанные чувства. Положительные – поскольку указания и расставленные приоритеты могут сберечь время. И не такие положительные – поскольку они могут оказаться манипулятивны. Или и то, и другое сразу. Однако игнорировать их было никак нельзя – как и первые пару фраз записки Хардвика.