Взыскание погибших - Солоницын Алексей Алексеевич - Страница 15

— Хорошо, — Татьяна встала и, осторожно ступая, пошла в девичью комнату.

14 июля 1918 года. День

Протоиерей Иоанн Сторожев сидел в своем любимом кресле, поставленном сбоку от письменного стола. В окно косо падал луч солнца, освещая цветущую герань на подоконнике. Герань нынче очень хорошо цвела. Розовые цветочки, тесно прижавшись друг к другу, образовали гроздья соцветий, и они, освещенные солнцем, нежно алели.

В обычные дни отец Иоанн залюбовался бы раскидистой цветущей геранью, непременно улыбнулся бы, прихлебывая чай из большой голубой кружки с его инициалами. Эта кружка была подарена батюшке к его юбилею прихожанами.

Но сейчас отец Иоанн видел и не видел цветущую герань, не ощущал вкуса замечательного чая с душицей и зверобоем, который приготовила ему матушка, и пил механически, смотря куда-то в пустоту.

«Почему так произошло? — в который раз спрашивал он сам себя. — Почему?»

День с самого утра не задался. И не потому, что отец Иоанн боялся идти служить в дом к царственным узникам. Однажды он уже служил там, в особняке инженера Ипатьева, которого лично не знал, но слышал о нем отзывы как о человеке вполне порядочном.

И в прошлый раз, и нынче к отцу Иоанну прислали какого-то малого в засаленной телогрейке. Если бы не винтовка на ремне и не пояс, охвативший телогрейку, на котором висела бомба с ручкой (потом отец Иоанн узнал, что такие бомбы называются гранатами), малого можно было бы принять за воришку с городского рынка.

— Это… зовут вас. К бывшим этим… царю.

— Как? — машинально спросил батюшка, сразу узнав малого.

— Это… к царю.

— Служить? А как именно, тебе не сказали? Какую службу?

— Это… — малый призадумался, потом улыбнулся, показав мелкие, уже подгнившие зубы. — Обедницу опять.

— Обедню или обедницу? — на всякий случай переспросил отец Иоанн.

Малый опять призадумался, а потом произнес:

— Сказано, что обедницу, и дьякон чтоб тот же.

— Ну хорошо, иди! Я сейчас соберусь, и мы с отцом дьяконом придем.

Малый ушел. Отец Иоанн вызвал дьякона Василия Буймирова, с которым любил и привык служить, и скоро они пришли к особняку Ипатьева, обнесенному двойным высоким забором.

Комендант Юровский еще с первой службы не понравился батюшке. Все в нем было отталкивающим: и мясистое лицо, и напомаженные густые волосы, которые, видать, плохо слушались гребня, и щегольские усы, и ядовито-нахальные глаза. Несколько раз Юровский повторил, чтобы не было никаких лишних разговоров, никаких движений и передач предметов. Только служба, как в прошлый раз.

Тяжкий осадок от разговора с Юровским прошел, когда отец Иоанн увидел царя и всю его семью.

В первый раз служба прошла очень хорошо. У царицы было сильное контральто, у великой княжны Татьяны — сопрано, у остальных детей голоса чистые, ясные. Царь подпевал приятным баском.

Вела пение царица. И отца Иоанна, и дьякона Василия не могло не удивить, что вся семья составляла слаженный, прекрасно звучащий хор. А самое главное — семья молилась с искренним усердием, хорошо зная последование молитв, чтений и песнопений. Царица вступала как раз там, где нужно, а затем к ней присоединялись голоса детей, царя и доктора. То есть отец Иоанн понял, что он служил в семье набожной, понимающей суть и смысл каждой молитвы и песнопения.

Когда семья подходила к кресту, целование было искренним, и царь благодарил священника просто и сердечно.

После такой службы, казалось бы, волноваться нечего, но отец Иоанн почему-то волновался. Наверное, потому, что не готовился к еще одной встрече с царской семьей. Служить должен был другой священник.

Вот опять прислали малого, опять провели мимо охранников, через двор, потом по лестнице на второй этаж, где располагалась царская семья.

Гостиная разделялась с залом аркой. Царь стоял у правого проема. Он был в военной форме, с Георгиевским крестом на гимнастерке. Царь поклонился священнику и дьякону, и все, находящиеся в комнатах, поклонились, кроме Юровского. Тот сидел на подоконнике, свесив ноги. Он был во френче, черных брюках и до блеска начищенных сапогах.

Как и на первой службе, цесаревич сидел в кресле, за которым стояла царица. Алексей был в белой рубашке с открытым воротом, и отец Иоанн опять подивился белой коже царевича, его чистому лицу, на котором, точно на иконах древних мастеров, светились огромные серо-голубые глаза. Глаз царицы и великих княжон отец Иоанн рассмотреть не успел. Запомнились именно глаза цесаревича, его открытая беззащитная шея. Слово «беззащитный» почему-то сразу пришло ему на ум.

Все княжны были в белых кофточках и черных юбках. На царице — свободное лиловое платье.

Еще в гостиной, у самой стены, разместился высокий плечистый господин, сразу располагающий к себе: одет в добротную тройку, на носу пенсне. Сосредоточен, спокоен. Это доктор Боткин.

Отец Иоанн и дьякон Василий облачались в комендантской, где стояли кровати с неубранными постелями, захламленный грязный стол, на котором лежали недоеденные куски хлеба, колотый сахар, стаканы со спитым чаем. На стене висело чучело головы оленя, покосившиеся картины в рамах.

Запах в комнате стоял удушливый, тяжелый, так как окна были закрыты. Пахло потом и грязным бельем.

Священник и дьякон поторопились поскорее выйти из комендантской.

В гостиной отец Иоанн положил на небольшой столик Евангелие и крест. Дьякон Василий был строен, крепок, с курчавыми черными волосами, мягкой окладистой бородкой. Когда он служил, многие девицы приходили поглазеть на него и послушать его рокочущий мощный бас, который, перекатываясь волнами, несся по всему храму, особенно когда отец Василий заканчивал чтение Евангелия и, приложив его ко лбу, нес в алтарь.

Сейчас отец Василий уже затеплил угольки в кадиле, положил на них ладан, и когда зазвенели бубенцы на цепях кадила и запах ладана стал распространяться по залу и гостиной, отец Иоанн успокоился.

— Благослови, душе моя, Господа! — начал он обедницу.

От обедни она отличается тем, что в чине ее не содержится Евхаристического канона. Государь понимал, что причаститься им не дадут, потому что надо договариваться еще и об Исповеди. А Исповедь есть Таинство, и чекисту Юровскому при ней присутствовать нельзя. «Мало ли о чем вы можете договориться со священником во время исповеди, — откровенно сказал государю Юровский, усмехаясь. — Пробку-то от бутылки с молоком мы хорошо запомнили…»

Эта пробка была бумажной, а на бумаге — записка от якобы «верного офицера» — призыв к побегу. Письмо и всю затею придумал Вайнер (Войков), он и записку сам написал. Но затея провалилась, потому что государь догадался о ловушке чекистов — их целью было убийство узников при попытке к бегству.

«Иже Петрово приемый рыдание, приими и мое, Христе, покаяние и даруй ми согрешений прощение», — читал отец Иоанн.

Совершая каждение, он видел, как погружены в моление и государь, и царица, и дети. И сам отец Иоанн, как обычно с ним бывало в таких случаях, воспарял духом, ничего не неся в душе, кроме молитвы ко Господу. Тут с ним происходило то, что невозможно описать, и слова молитвы лились сами собой, без всякого принуждения.

«Слава Отцу и Сыну и Святому Духу», — произнес отец Иоанн.

Дальше дьякон должен был прочесть кондак из чина панихиды, но отец Василий, в нарушение канона, вдруг скорбно запел: «Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих».

Батюшка услышал за спиной шум — все молящиеся упали на колени. И вдруг они тоже запели, хотя петь в этом месте не положено: «Идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание». И отец Иоанн вдруг понял, что и он поет вместе со всеми: «Но жизнь безконечная».

Вот и сейчас, сидя в любимом кресле, батюшка в который раз спрашивал себя: почему отец Василий запел, когда надо было читать?

Об этом он спросил у дьякона, когда они возвращались домой.