Взыскание погибших - Солоницын Алексей Алексеевич - Страница 22

Юровский напрягся, хмуря свой начальственный лоб.

— Я понял, — ответил он. — Ермаков ничего не поймет. Он раб, который всего лишь выполняет наш приказ.

— Но потом за дело возьмешься ты. Как фельдшер, ты сделаешь вот что…

Гость привлек Янкеля к себе и зашептал ему на ухо команду. Потом резко отстранился, пристально глядя в глаза Юровскому:

— Ты к этому готов?

— Может быть, Шая, а не я? — Янкель был бледен, лицо его стало мучного цвета.

— Ты фельдшер, а Шая — зубной техник!

— Но я… Никогда прежде… Послушайте, Ермаков делал это прежде.

— Ермаков… Хорошо, посмотришь по обстановке.

Юровский кивнул. Он снова чувствовал себя мальчишкой, которым распоряжается ребе из еврейской школы «Талматейро» при синагоге.

16 июля 1918 года. День

Она записала в своем дневнике: «Как счастлив дом, где все — дети и родители, без единого исключения, — вместе верят в Бога. В таком доме царит радость товарищества. Такой дом — как преддверие Неба. В нем никогда не может быть отчуждения».

Записи государыни были совсем иными, чем у государя. Она записывала лишь то, что ей казалось особенно важным. Ей надо было записать мысль, чтобы потом к ней вернуться. И, может быть, поделиться с мужем, детьми.

Если ей попадалось какое-то изречение из творений святых отцов, духовных писателей, которые выражали то, о чем она думала, или то, что было для нее открытием, она обязательно вносила это изречение в свой дневник.

Не сразу она научилась отличать красивые образные выражения от тех, которые, не имея внешнего блеска, содержали в себе подлинную глубину. Это пришло с годами, когда внешняя излишняя впечатлительность сменилась зрелым размышлением, мудростью.

Про себя государыня никогда не думала, что она «мудрая». Когда про нее писали, что она «лезет управлять государством», что царь — «подкаблучник» и запутался потому, что выполняет ее «дурацкие советы», она не ожесточалась сердцем, лишь снова возвращалась к той своей мысли, что в доме, где все без исключения верят в Бога, царит радость товарищества. Ведь ее письма в Ставку к мужу были лишь советами родному человеку, а решения он всегда принимал сам. Они не знали и сейчас не знают высоты его духа. Они не понимают и не поняли до сих пор (Керенский, наверное, понял, когда начали свирепствовать большевики), что значит стремиться поступать в согласии с совестью и верой, как поступал государь. Они-то думают, что обманули его, как мальчишку, обвели вокруг пальца, не верят, что политик может быть нравственным человеком. А именно он и доказал, что это может быть так — только вера должна двигать поступками. Она и сама поняла это с годами, когда сумела осмыслить многое в характере мужа. И разобралась в его отношении к ней самой.

Государыня закрыла дневник и положила его в ящик небольшого бюро. У этого ящика и ключ есть, да что толку. Юровский уже лазил в него, читал ее дневник. Пусть.

Для него ее записи — китайская грамота. Он не просто невежественный человек, а невежа, убежденный в своей абсолютной правоте. Такие люди особенно страшны как раз тем, что их невозможно сдвинуть с точки их убеждений. Они считают, что истина у них вроде кошелька с деньгами, который лежит в кармане.

Государыня перекрестилась перед Феодоровской иконой Божией Матери. Она всегда была рядом, как и молитвослов, «Лествица», «Книга о терпении скорбей».

Икона дома Романовых — Феодоровская. Именно Феодоровской в 1613 году благословили на царство первого из Романовых — шестнадцатилетнего Михаила Феодоровича. Это произошло в Ипатьевском монастыре, в Костроме.

Совсем недавно, всего пять лет назад, были грандиозные торжества по случаю 300-летия Дома Романовых. Сколько было приемов, речей, балов, шествий, народного ликования, безграничной радости!

И вот теперь они всей семьей заключены в доме инженера с фамилией Ипатьев. Это случайность?

Она давным-давно знает, что для верующего человека случайностей в жизни не бывает.

Сейчас наступает время прогулки. Садик крошечный, пройтись по нему — как по тюремному двору. Но для Ники, для детей это все равно радость — подышать свежим воздухом, посмотреть на небо. Может быть, какая-нибудь птаха сядет на ветку яблони или вишни и весело свистнет.

— Аликс, ты пойдешь прогуляться? — спросил государь.

— Идите без меня.

— Опять ноги?

— Я лучше полежу, почитаю.

— Может быть, твое кресло вынести во дворик? Немного посидишь на солнышке.

— Спасибо, дорогой. Пожалуй, было бы хорошо, но эти… не разрешат.

Государь прошел по коридору к комнате, в которой размещался комендант, и постучался.

— Да! — отозвался Юровский.

— Прошу разрешить вынести кресло-коляску супруги в садик. Во время нашей прогулки она посидит на свежем воздухе — у нее болят ноги.

— Пожалуйста! — усмехнулся Юровский. — Как будто в первый раз. Торопитесь, однако, время вашей прогулки уже пошло!

Вместе с Машей государь вынес кресло-коляску в садик. Надо было спуститься по лестнице мимо охранников, затем, во дворе, пройти через навес на деревянных столбах, где тоже стояла охрана. Под навесом — калитка. Она выводит в садик. И здесь стояли все те же инородцы — австрийцы, венгры, немцы, одинаково угрюмые, с тупым выражением лиц. Время от времени они поглядывали на заключенных, наблюдая, как они ходят по садику.

Рядом с калиткой находилась небольшая беседка, и государыне можно было бы расположиться в ней, но там обязательно сидели охранники — развалившись, они курили махру. Папиросы курит только Юровский. Охранники хорошо знали, что семья не переносит запаха махорки. Тем не менее курили всегда, затягиваясь с каким-то сладострастием, пуская изо рта длинные вонючие клубы.

Поэтому и дети, и государь уходили в другой конец садика. Там и ставили кресло-коляску государыни. Это кресло путешествует с Александрой Феодоровной с тех пор, как их выслали из Царского Села.

Николай Александрович держал Алешу на руках. Оба были в гимнастерках, форменных брюках, ботинках. Фуражки не надели — день выдался жаркий. Но все же дул легкий ветерок, и как ни мал садик, а хорошо было пройтись по нему. Солнце уже не такое жаркое, да и деревья дают тень. На девушках были белые летние платья, шляпки. Горничной Анне и камердинеру Алексею Егоровичу помогала содержать одежду в порядке и сама Александра Феодоровна. Ее платья были глухими, длинными. И когда она спускалась по лестницам дома, выходила в гостиную или в сад, охранники замечали ее царственную осанку и невольно подтягивались.

Были среди наемников и такие, которые тушили свои самокрутки, втаптывая их ботинками с обмотками в землю, когда приближалась императрица.

Александра Феодоровна села в кресло и посмотрела на детей. Ольга шла рядом с Татьяной. Они старшие, у них свои разговоры. Мария — рядом с Настей. Эти младшие, хотя Анастасии 5 июня исполнилось 17 лет. Она уже девушка, которую можно выдавать замуж…

Алеше 30 июля будет четырнадцать.

«Господи, четырнадцать! А выглядит он и того старше, отец уже с трудом несет его, хотя мальчик исхудал», — подумала Александра Феодоровна.

«Если в доме горе, оно сближает домочадцев, — записала она недавно в своем дневнике. — Оно делает всех более терпеливыми друг к другу, более добрыми, заботливыми, стойкими. Испытания нам посылаются не для того, чтобы нас погубить. Бог хочет, чтобы мы очистились от всяческого зла и стали подобными Ему». Именно так. Она сама видела это еще в Царском, в страшные дни отречения, когда все дети тяжело болели. Но ведь все выжили, всех Бог сберег. И если бы не Он, не Промысл Его, разве дожил бы Алеша до сегодняшнего дня?

Сколько раз он умирал, и если бы не поддержка всей семьи, разве бы он остался жить? Льют грязь на Григория Ефимовича, а разве не его молитвы спасали Алексея? Сделали его, друга семьи, чудовищем, а сами-то как злодейски, как страшно и жутко его убили!