Ницше и христианство - Ясперс Карл Теодор - Страница 6

Ради самоутверждения в реальности еврейский инстинкт использовал все подземные силы, какие только могли послужить ему. Еврейский народ, «народ, наделенный жизненной силой неслыханной цепкости», «добровольно встал на сторону всех упаднических — декадентских — инстинктов, будучи поставлен в невыносимые условия и руководствуясь глубочайшей мудростью самосохранения». При этом, правда, сами евреи «составляют полную противоположность всякому упадничеству: им лишь пришлось изображать из себя декадентов, создавая подчас действительно убедительную иллюзию» «Для этого типа людей, которые домогаются власти среди евреев и христиан — людей священного склада — декаданс есть лишь средство» (VIII, 244).

Христианство — но не Иисус — есть для Ницше не что иное, как доведенный до логического предела иудаизм. Выступив «в виде христианства», иудейский инстинкт «разделался, наконец, и с последней формой реальности — с „избранным народом“, с реальностью еврейства как такового» (VIII, 249).

Вновь и вновь возвращается Ницше к описанию различных сторон того длительного, не прекращающегося в истории процесса извращения, который он называет денатурализацией, или обезъестествливанием ценностей, мошенничеством с ценностями, на место которых подсовываются насквозь пропитанные моралью фальшивки. В истории человечества одни лишь евреи приняли участие в этом процессе от начала до конца, проследовав по всем его ответвлениям, реализовав последствия всех его ценностных установок. «В результате они настолько запудрили мозги человечеству, до одури накормив его своей ложью, что нынешний христианин считает себя вправе не принимать иудаизма и не любить евреев, не понимая, что сам он — всего лишь последний вывод из иудаизма» (VIII, 243). А всех тех, кто содействовал этому процессу еще до возникновения христианства: Платона, стоиков и других, Ницше называет «зараженными еврейским ханжеством» (XV, 289).

Сразу после смерти Иисуса нарождающееся христианство совершило свой первый подлог, оболгав самую действительность Иисуса. Растерянные ученики после распятия недоуменно спрашивали: «Кто это был? Что это было?» И ответ явился, но подсказала его воля к борьбе, вопреки всей жизненной практике Иисуса. Иисус рассматривался отныне как мятежник, поднявшийся против господствующего порядка вопреки безграничному непротивлению Иисуса настоящего. Рессантимент учеников не прощал никому ничего; «все подавило и поглотило самое неевангельское на свете чувство — жажда мести. Им нужно было сведение счетов — „суд“… А потом явился Павел и дал ответ на вопрос: „Как мог Бог допустить такое?“ — „Бог отдал Своего Сына в жертву“. Отныне учение о воскресении и суде, о личном бессмертии стало догмой — вещь, абсолютно чуждая Иисусу» (VIII, 296 слл.).

История христианства отмечена для Ницше уловлением все большего числа душ с помощью извращения ценностей, взятого христианами на вооружение с самого начала. Однако это влечет за собой и неслыханные доселе душевные осложнения. В периоды подъемов люди достигают столь мощного духовного напряжения, что в конце концов даже сильные и благородные не мoгут не подчиниться идеалам христианства, но в душах их никогда не прекращается борьба против этих идеалов. Кончается это, как правило, разрядкой — приземлением воспарившего в заоблачные христианские высоты духа. Так возникают псевдоморфозы христианских идеалов. Среди всех этих псевдоморфоз Ницше признает некоторое достоинство лишь за иезуитством. Но ничего, кроме презрения, не заслуживают, с его точки зрения, такие псевдоморфозы христианских идеалов, как обмирщенная мораль, либеральное и социалистическое мировоззрение — этакие помочи, с помощью которых христианство до сих пор направляет каждый шаг европейскою человечества, несмотря на все его якобы неверие.

Мы не можем передать все размышления Ницше по поводу этого огромного отрезка христианской истории; приведем примеры лишь некоторых его соображений.

Вот Ницше характеризует технику проповеди и распространения христианства. Главный принцип этой техники: «Неважно, истинно ли, важно, работает ли». «Недостаток интеллектуальной честности» позволяет воспользоваться любой ложью, лишь бы она усиливала «теплоту» в душе, лишь бы люди «веровали». Отсюда развивается «целая методика, настоящая школа совращения в веру: принципиальное презрение и унижение тех сфер, из которых могло бы прийти сопротивление (разума, философии и мудрости, сомнения и осторожности); беззастенчивое самовосхваление и превознесение учения при постоянном напоминании, что оно дано нам самим Богом… что в нем ничего нельзя критиковать, но должно все принимать на веру… и принимать должно не как-нибудь, а в состоянии глубочайшего смирения и благодарности… Постоянная спекуляция на рессантименте — игре на чувствах злобы и зависти, которые низшие всегда испытывают по отношению к высшим… Эта проповедь вербует всех сбившихся с пути и отверженных… кружит бедные, маленькие, глупые головы, превращая их в фанатиков и заставляя надуваться спесью из-за нелепейшей фантазии — будто они суть смысл и соль земли… Это учение отлично поняло, как велика мощь парадокса; с его помощью оно поражало, возмущало, раздражало и увлекало на борьбу, на преследование и разгром врагов…» (XV, 268).

Самое неожиданное то, что христианские идеалы каким-то непостижимым путем порабощают души даже благородных и сильных, и этого-то и добивается христианство. Вот в чем главная загадка христианской истории, которую Ницше пытается разгадать с помощью психологии, но удается ему это плохо. Христианский идеал «созвучен трусости и тщеславию утомленных душ, но и сильнейшие из людей знают минуты усталости, и тут-то и совершается подмена: то, что кажется самым нужным и желанным в подобном состоянии — доверие, беззлобность, нетребовательность, терпение, любовь к себе подобным, возвышенность, предание себя на волю Божию, освобождение от собственного Я и самоотвержение, — выдается за нечто нужнейшее и желаннейшее само по себе» (XV, 328). И Ницше заключает: «Что ненавидим мы в христианстве? — То, что оно стремится сломить сильных, превратить их мужество в расслабленность, использовать всякую дурную минуту, когда они подавлены и утомлены, чтобы заменить их гордую уверенность беспокойством и бесплодными угрызениями; что оно умеет отравить их благородные инстинкты и сделать больными здоровые, обращает их волю к власти внутрь — против них самих, так что и самый сильный в конце концов тонет, захлестнутый волнами самоуничижения и самоистязания: известнейший пример такой чудовищной гибели — гибель Паскаля» (XV, 329).

Однако в подобной борьбе возникает колоссальное напряжение духа, которое Ницше считает побочным следствием христианства и приветствует как возможность нового взлета человечества: без этого духовного напряжения человечество, преодолев христианство, никогда не узнало бы, какие у него есть шансы. Себя Ницше считает одним из тех, в ком порожденное христианством напряжение достигло наибольшей силы. Но удастся ли человечеству воспользоваться открывающимися ему возможностями, сработает ли напряжение и сохранится ли оно — это великий исторический вопрос; ибо опасность здесь по меньшей мере так же велика, как и шанс на удачу. Ибо на пути вверх человеку препятствуют, может быть, еще более могущественные, чем само христианство, исторические феномены, суть которых в духовной разрядке, снятии всякого напряжения (VII, 5; XVI, 196, 394). Иногда кажется, что эти расслабляющие явления ненавистны Ницше еще больше, чем христианство как таковое. Тут уже полная катастрофа, хуже некуда. На первом плане среди этих явлений для Ницше, кроме иезуитства, дух современной демократии и всего, что с ней связано.

Либерализм, социализм, демократия, какими бы антихристианскими лозунгами они ни прикрывались, суть для Ницше порождения утратившего напряжение и расслабившегося христианства. Именно в них христианство продолжает сегодня жить; благодаря удобной лжи христианского происхождения в светском обличье оно сохраняет себя и свое влияние. Нынешние философия и мораль, «гуманизм» и в особенности идеалы равенства — не что иное, как завуалированные христианские идеалы. То, что всякому ничтожеству, бессилию, слабости должно помогать, поскольку они слабы; что всякое биологическое человеческое существо уже просто в силу своего существования как такового вправе притязать на то, что доступно лишь человеку известного ранга; что любой дурак и тупица может и должен учиться тому, что подобает лишь одаренному умом от рождения, в ком рождаются живые идеи; то, что абсолютное первенство признано за простым фактом бытия человеческого, а не за его содержанием, и энтузиазм, подлинное в человеке и волевое начало в нем лишились своего значения; что делают вид, будто все доступно каждому, будто и не существует суровой данности; что нынче не желают принимать решения и брать на себя ответственность; что духовное и идеальное используется на самом деле лишь как средство ради самосохранения и сохранения власти в фактически никогда не прекращавшейся борьбе за существование, в которой надо победить во что бы то ни стало, «любой ценой», — так вот, для Ницше все это — плоды Великого Извращения, позднеантичного, иудейского, христианского. Во всех исторических перипетиях эти идеалы сохраняют все ту же извечную лживость, остаются все так же далеки от реальности. Когда же они, наконец, изнашиваются, ветшают и позволяют людям разглядеть себя через прорехи насквозь, тогда на свет является нигилизм, который ни во что больше не верует, не почитает истинным ничего — либо все без разбору, не имеет почвы под ногами и по сути своей является следствием именно христианства, но христианства «Великого Извращения», а не христианства Иисуса.