Слово и дело. Книга первая. Царица престрашного зраку. Том 2 - Пикуль Валентин - Страница 11

– А я что? – ответила жена. – Ты ложкой есть будешь, а я пясткой шти хлебать стану?

Старая княгиня поехала за мужем в казематы. Везли их, стариков, по слякоти, гладила она руку мужа:

– Суета сует, Василья Владимирыч! Помяни ты, что на кольце у царя Соломона вписано было: «И это пройдет…»

Анна Иоанновна подивилась смелости княгини.

– Во спесь-то где! – сказала, дыша злобой. – Ну, ништо ей, дуре старой… Привыкла небось пироги с изюмом жрать? Пущай же отныне в крепости посидит на мышиной корочке!

Так закончилась месть императрицы за кондиции.

Но Феофан Прокопович предостерег ее в ближайшее свидание:

– Гляди не остывай от злости, матушка! Рукава-то засучи повыше да крови людской не бойся… Вся церковь за тебя станет молиться. Избу ты поломала. А в щелях еще сидят сверчки да о конституциях посвистывают… Огнем их, матушка! Огнем выжигай, только един огонь все вычищает!

…

Умер Голицын, заточен Долгорукий… Теперь в России остался лишь один фельдмаршал – князь Ванька Трубецкой, трус, заика и пьяница, воевать совсем не умевший. К уроненным жезлам кинулись два претендента – Миних и принц Гессен-Гомбургский. Но только было нагнулся принц, как его грубо отпихнул Миних:

– Вам еще рановато, принц. А вот мне этот жезл кстати…

Миних стал фельдмаршалом, генерал-фельдцейхмейстером, обер-директором фортификаций, Военной коллегии президентом, полковником полка Кирасирского, кадетского корпуса аншефом. От почестей и чинов его разрывало, как и от проектов разных.

Остерман спать не мог от зависти (обдумывал уничтожение…)

Но Миних собаку главную дразнить не желал и быстро сошелся с графом Биреном; их дружбу подогревала обоюдная страсть к древним монетам. В «минцкабинете» Миниха граф Бирен обнаружил монеты, каких у него не было. Но зато они были в коллекции у Кристодемуса (врача и философа из Риги).

…Двор постепенно перебирался в Петербург.

Выло в трубах всю ночь, словно в Кремль забежали волки.

Не спали… Караулы были сдвоены. На лестницах – строены.

Анна Иоанновна надела под робу себе кирасу. Бронзовую.

Наступал момент – исторический.

Россия съежилась за окнами Кремля – застуженная. Обвытая метелями, занесенная снегами… Тишина над Москвой, тишина.

Анна Иоанновна выпила для храбрости большую чару вина.

– Зачнем? – спросила. – Дай-то, боже, управиться!

Дикая герцогиня Мекленбургская кинулась в опочивальню, где спала дочь ее – маленькая принцесса Елизавета Христина, лютеранка (так и не удосужилась еще перекрестить ее). Екатерина Иоанновна выдернула дочь из постели. Та проснулась, захныкала. Русского языка не ведая, говорила с матерью по-немецки.

– Куда меня? – терла глаза девочка. – Я спать хочу…

– Вставай, хвороба! – отвечала ей мать по-русски. – Коли не привел господь бог мне на престол восстать, так теперь ты, моя поросль, сядешь!

– Не хочу на престол… я спать хочу…

Принцессе дали хорошего подзадника, чтоб не ревела, и одели ее потеплее. Мать грохнула перед ней ларец с изюмом персидским:

– Грызи, несчастье мое! – И вышла, как солдат, руками размахивая, сама толстая, как бочка… Близок момент исторический.

…

В кордегардии – двое: майор Волков и Ванька Булгаков, секретарь полка Преображенского. Обоим скушно, а спать нельзя.

Булгаков зевнул наисладчайше – аж скула хрустнула.

– Слышь, – сказал, – майор Альбрехт… тот самый, что за Фика именье Котлы получил от государыни под Ямбургом…

– Ну? – спросил Волков, и кость бросил: пять зерен.

– Ныне он доимочную дирекцию на Воронеже справил…

– Правежничал, сволочь? У моей тетеньки, – припомнил Волков, – деревенька как раз там… уж така она разнесчастна!

– А дело прибыльное, – досказал Булгаков.

– Рази? – Волков спросил, и – бац кость: три зерна.

– Оно так и есть, – продолжал Булгаков. – Потому как ныне с помещика дерут так же, как с мужика. Не дал мужик – трясут дворянина, дворянин не смог доимки справить – воевод в железа куют, голодом их морят. И тое дело для дирекции недоимочной выгодно… Ты про таку гниду Лейбу Либмана слыхал ли?

– Кто о нем не слыхивал, – ответил Волков.

– Вот! А ныне к нему так не пройдешь. Офицеры к нему стоят в очередь по списку. И на руку ему кладут…

– За што кладут-то? – смигнул Волков.

– Экий ты дурень, майор! Да ведь каждому на правеж попасть желательно. Что с мужиков, что с усадебки, что с воеводы… Глядь, и богатым вернулся! Вот той дирекции и добиваются. А фактор Лейба Либман за то деньги берет… Осознал?

– А-а-а, – протянул Волков и опять бросил кость. – Пять зерен! На кухни сходить, што ли? – размечтался. – Да ковшик водочки царской задарма выпить? Или уж завтра?.. Не, схожу…

Только Волков поднялся, как вошел лакей дворцовый:

– Сударь, вас наверх просят идти. В чем стоите – сразу!

– Непорядок, видать, – сказал Волков и побледнел…

Темны углы. Страшны повороты. Дворец – словно гроб, и столь гулок, что берет оторопь. Лакей впереди шел со свечой, офицеру путь освещал. Из мрака блестели белые зубы да чалмы белели – это два негра у дверей стояли.

Двери – настежь, и вот… сам граф Бирен.

– Маеор фон Фолкоф, – сказал по-немецки, дружески за локоть офицера беря. – В четыре часа полки регимента и генералитет должны быть здесь… Пушки! Чтобы все улицы имели по пушке. И чтобы все было исключительно тихо.

Волков кивнул согласно. «Видать, мунстр?»

– Стойте, – задержал его Бирен. – Я догадываюсь, что вы меня не так поняли… В четыре часа ночи! Ночи, а – не дня!

Тут Волкова затрясло:

– Ваше сиятельство, какова причина тому? Полки – не дети малые: их так просто не подымешь!

Бирен загородил Волкову дорогу, которая – через покои его жены-горбуньи – вела прямо в спальни императрицы.

– Куда вы? – спросил настороженно.

– Я должен видеть ея величество, – ответил Волков.

– Не советую… Я сам не знаю причины сбора полков, но ея величество тревожить не смейте… Итак, в четыре! Ночи…

И по Москве пошли войска, батареи расставили пушки на перекрестках. Преображенцы, семеновцы и преторианцы полка Измайловского были построены перед дворцом. Заиндевели усы, застыли ноги, всю ночь не отпускали.

Говорить не давали. Слово сказал – тебя палкой: бац!

Однако же – говорили.

– Пошто стоим-то? – шепотом.

– Заваруха, видать, какая-то…

– Ша! Как бы не обвели нас, братцы.

– Да уж куда еще обводить-то? И без того обведены…

Бац – палкой! – снова тишина, стужа, ночь, звезды.

И вот – рассвет… Старших офицеров регимента стали звать в апартаменты, а младшие так и остались на дворе мерзнуть. И были тут собраны люди кабинетные; духовенство; генералитет; вельможи первых трех классов. Бирен стоял за спиной императрицы, косо посматривал… Все видели, как он подтолкнул вперед Анну Иоанновну, и та шагнула вбок – словно пьяная.

– Россия-то, поди, едва не погибла? – начала императрица. – А все отчего? Сами ведаете; не было престолунаследствия порядка дано законного… О конституциях по углам посвистывали!

Склонились тут выи придворные; свисали пудреные парики до колен и ниже, в трехрядку собрались тупые тевтонские затылки, тряслись жирные брыли щек, плохо выбритых.

– Мудрость-то! – плакал фельдмаршал Трубецкой. – Какова мудрость-то, матушка… Так и светишься ты вся!

И медленно все выпрямились (один Бирен не кланялся).

– Вспомните, – продолжала Анна, – сколь Россия настрадалась от злодеев, когда Петр передо мною помер милостию божией… То-то! Не тогда ли и кондиции те задумали? Ныне же тому не бывать, чтобы заветы предков моих рушить. А дабы Русь от злодейств в будущем предотвратить, полагаю наследника престолу еще при жизни моей назначить…