Дети августа - Доронин Алексей Алексеевич - Страница 17

По его знаку начались какие-то странные приготовления. Автопогрузчик, в кабине которого сидел один из «бешеных», привез в своем ковше четыре покрышки разных размеров. Покрышки были выгружены у дороги, где стоял железный столб со знаком ограничения скорости.

Голый толстяк с брылястым обрюзгшим лицом бульдога затрясся, догадавшись, что его ждет.

— Или что? — продолжал Генерал. — Вы скажете, его уже избили? Ну, тогда я разочарую нашего дорогого гостя. «Избить» — в данном контексте означает убить. Как царь Ирод избил младенцев. Он же не по попке их отшлепал, нет. Книга-то старинная и язык старинный… Наказание нарушителю человеческого и божеского закона одно — смерть!

Генерал сделал жест рукой, и двое дюжих бойцов в черном — те самые, которые стояли почетным караулом возле лесенки — подошли к клетке и сняли с нее большой навесной замок, который цепью удерживал несколько прутьев. Получившейся «дверцы» было явно недостаточно для массивного Гоги, и его буквально протащили через нее, ободрав кое-где кожу и волосы. Тот лишь слабо взвизгнул. А дальше бывшего правителя шести деревень подволокли к столбу и приковали той же цепью за руки. Он мгновенно повис на ней, удерживаемый только своими оковами. Но оставался в сознании — глаза бешено вращались, взгляд перебегал от толпы к Генералу, от Генерала — к шинам.

В воздухе пролетел камень и шлепнулся у ног Гогоберидзе.

— Не надо, люди добрые, — улыбнулся Генерал. — Еще раз так сделаете… и компанию ему составите. Пусть кинет только тот, кто без греха. А кто из нас без них, ха-ха?

Люди в черном появились у Гоги за спиной как призраки. Окурок, кажется, понял, зачем им маски-фантомаски. Так страшнее. Зрители видели, как они наливают внутрь каждой из покрышек что-то из канистры — скорее всего, бензин. Гога не видел, но догадывался, слыша журчание.

Дорожка горючей жидкости протянулась к тому месту, где стоял теперь Генерал.

Вслед за этим один из здоровяков нахлобучил на пленника все четыре покрышки. Четвертая закрыла его так, что сверху осталась торчать только голова.

— Это называется «ожерелье», — понизив голос, произнес Генерал. — На далеком юге… есть континент Африка. Там жили люди, черные как ночь. И вот так они расправлялись со своими врагами! Мы немного изменили способ. Обычно используется одна шина. И человек умирает долго. Но мы более гуманные.

У молчавшего до этого в немом ужасе Гогоберидзе внезапно раскрылся рот, и он начал визжать, как поросенок, которого колют — именно поросенок, а не взрослый боров. Окурок разобрал в этом истошном вопле всего одно слово: «Пожалуйста!». Правда, звучало оно как «Позязюзя!». Но тут один из людей в черном засунул бывшему барину в рот тряпку и еще замотал сверху веревкой, чтоб не выплюнул.

— Порядок и закон — это то, что отличает нас от животных… — Генерал, видимо, хотел сказать что-то еще, но сам Виктор Иванов внезапно поднялся со своего стульчика. Генерал мгновенно замолчал.

— Давайте уже к делу, — Уполномоченный достал из кармана своего пиджака зажигалку и чиркнул, поднеся ее к клочку бумаги.

Все произошло так же быстро, как и с отсечением голов, но в этот раз Окурок видел все от первой до последней секунды.

Горящая бумажка, которая была похожа на старую банкноту, упала на бензиновую дорожку, и маленький веселый огонек побежал в сторону столба с обреченным на смерть. У его подножья уже натекла большая бензиновая лужа, и пламя взвилось вверх, охватив сразу все покрышки, которые сначала вспыхивали изнутри, а потом — снаружи.

В этот момент Окурок позволил себе отвести взгляд. Ничего интересного в таком зрелище он не видел, в отличие от многих остальных. Краем глаза Димон заметил, что на объятую огнем фигуру жадно глазеют все «сахалинцы» и почти все жители Калачевки, пришедшие их встречать — от мала до велика, и даже беременная Танька Петрова.

Захлебывающийся утробный вой, которому и кляп не помешал, продолжался почти пять минут, а потом затих. Дальше был слышен только противный липкий треск. И поднимался к небу столб жирного, чадного дыма.

«Хорошо, что ветер дует в другую сторону», — подумал Димон.

— Пойдемте, товарищи, гореть будет долго, — прозвучал голос Виктора. — Вон сколько жиру накопил.

— Заступник наш! — крик был настолько громкий, что перекрыл даже этот страшный треск. — Бог тебя благослови!

Иванов обернулся. Кричала молодая женщина в заплатанной куртке и галошах, державшая на руках крошечный сверток из старого байкового одеяла.

— Спасибо вам! Спасибо, что вы пришли! Можно, я сына в честь вас назову?

Димон узнал ее. Верка. Дочка покойной Семеновны, учительницы. Сама почти блаженная. Козел какой-то ее обрюхатил и бросил одну. Тяжело ей жилось, голодно. Ребенок жил только за счет того, что из нее все соки вытягивал. Она на скелет похожа стала. А все только головами кивали с сочувствием, но даже куска хлеба не давали.

Виктор отдал короткое распоряжение, и двое подручных в черном, легко раздвинув толпу, по образовавшейся дороге привели женщину к нему.

— Мальчик? — переспросил Уполномоченный. — Это хорошо. Назови, разрешаю.

Он погладил ребенка по головке и улыбнулся его матери. Но совсем не так, как улыбался Генерал. У того в улыбке была какая-то лихость, разухабистость — типа, держите меня семеро. А здесь было что-то совсем другое. Но что именно, Окурку не позволяли сформулировать ни его ментальный уровень, ни его словарный запас.

— Дайте им козу, которую взяли в имении, — громко произнес Иванов.

Рассыпающуюся в благодарностях женщину, ребенок которой вдруг начал хныкать, увели прочь. Следом за ней один из бойцов в камуфляже нес, грубо держа под брюхо, истошно блеющую козочку.

«Щедрый подарок. Много молока будет давать. Хороший он, видать, человек. Не то что этот мудак Гога… Хотя все-таки не по-людски с ним обошлись ─ зажарили. Лучше бы честная пуля или нож…»

— Калачевцы, пока вы свободны, — объявил Уполномоченный, взойдя на трибуну, с которой уже сошел Генерал и занял место в общем ряду командиров. — Мы сегодня будем отдыхать с дороги. Завтра расскажем, что нам от вас нужно. И еще… — он обвел глазами толпу — и вооруженных, и безоружных, внимательно, будто пытаясь заглянуть в душу каждому. — Никакой старый мир мы возрождать не будем. Было бы о чем жалеть! Там мужчины были как женщины, а люди — как животные. Забыли бога. Забыли свой род. Трахались как свиньи. Своих детей продавали на мясо врагам. А мы построим новый… где будет все путем. Мы — это СЧП. Нам платят налог уже пятьдесят городов. А будут еще больше. С нами отряды «Цербер», «Череп», «Казбек» и «Смерч». Видите этих ребят? Вы их не бойтесь. Они друзья ваши. А сейчас по домам, детки. Ветер сменится, и тут будет плохо пахнуть.

После этих слов они удалились. Окурок видел, что командиры в сопровождении примерно сотни бойцов из разных отрядов направились в сторону корпусов нефтебазы. Видимо, смотреть, как разместили там технику и как разгружают грузы. Остальные «сахалинцы», кто еще оставался на площади, начали разъезжаться и расходиться.

Теперь всем калачевцам стало ясно, кто на самом деле вождь. Иванов, на которого поначалу было направлено куда меньше взглядов, чем на Генерала, был гораздо невзрачнее его и голос имел монотонный, а глаза — водянистые и бесстрастные. Но каждое слово его — как гвоздь, вбиваемый в доску. Каждому слову невозможно было… да и не хотелось возражать. Невозможно было противиться.

Поэтому все, кто помнили довоенный мир, сразу увидели в нем что-то, аукнувшееся в душах. Но и те, кто родился в пустыне и не помнил ничего кроме пустыни, почувствовали прилив симпатии к этому человеку. «Вот такой не подведет. Такой сразу скажет, что нам делать и куда идти», — подумали они, и мужчины, и женщины, и даже дети.

Люди уже начали разбредаться, когда на трибуну забрался зам по тылу Шонхор Борманжинов и объявил, что завтра на этом же месте в это же время будет раздача трофейных излишков. Тогда же будет объявлено о новых обязанностях и повинностях.