Дети августа - Доронин Алексей Алексеевич - Страница 42

Впрочем, в Прокопе транспорт как раз-таки был. Гужевой, то есть на лошадиных силах. Но не было желания прогибаться перед «центром». Гора за Магометом в Мекку не ходит, как говорится.

Еще на подходе к общинной конюшне можно было то и дело услышать негромкое ржание. В самом кирпичном здании, куда он прошел, открыв незапертые воротца, пахло конским потом, конской мочой и конскими «яблоками». Это было бывшее трамвайное депо, где когда-то «отдыхали» и чинились железные трамваи. Расположено оно было на когда-то обнесенной стеной территории трамвайного управления, где это и еще несколько сооружений деревня использовала под общие нужды.

Здесь держали от двадцати до тридцати лошадей, а всего в деревне их было больше сотни. Остальные стояли по дворам.

— Ну и чего ты стоишь, как красна девица? — окликнули Сашку довольно резко. — Дверь не закрывай, нехай открыта будет. А то дышать нечем.

В середине помещения трое человек возились с черной, как сажа, лошадью, похоже, ставя ей новую подкову. Старый (было ему за сорок) конюх Федор Мельниченко повернул к нему свое морщинистое лицо и вытер пот со лба.

— А, Саня. Какими судьбами? Как семья? Ты извини, мы тут трошки заняты. Ну, чего надо-то?

Иногда в речи деда Федора всплывали странные словечки. Говорили, что его собственный дедушка Игнатий был родом из далекой страны на юге, откуда-то с реки Днепр. Еще шепотом добавляли, что за ту страну война и началась. Война, от которой старому миру настал конец (этот момент в деревне называли разными бранными словами).

Ой люди, ой дураки… Такой мир погубили. Сашка представлял себе, что там, на юге, наверно, были и пальмы, и ласковый океан, и слоны, и крокодилы, и бегемоты.

Отец деда Федора — Борис Игнатович — был героем войны с алтайцами. Повоевать предок старого Мельниченко успел уже здесь, в Сибири, когда город Подгорный выяснял отношения с прежним алтайским Заринском, которым управлял бандит Мазаев.

«Мазаем» детей пугали до сих пор, хотя его пристрелили полвека назад, а труп сожгли, как бешеную собаку или могильного упыря. Много он крови людям попортил: рабов держал, целые деревни вырезал. Победа далась тогда ценой разрушения Подгорного, а выжившие объединились в Заринске, который уже стали называть новым. А уже вокруг того сформовалось их «государство», частью которого была и Прокопа.

Тот Борис Мельниченко давно умер, но потомки его здравствовали, и было их не счесть.

Понятно, почему старший конюх (дед за глаза называл его конюшим, на старый лад) встретил Сашку ворчанием — в эти дни у него было много работы. Надо было подготовить лошадей и телеги к долгому путешествию. В помощь ему придали четверых мужиков и двух парней Сашиных лет. «Больше не возьму, у остальных руки кривые и под хер заточены», — отмахивался Федор от другой помощи. И все равно было видно, что трудятся они с зари и уже запарились.

Они как раз ставили подкову на копыта норовистой вороной кобылы Кусаки, про которую Сашка знал, что она имела нехорошую привычку хватать зубами за руки и за ноги. А одному мужику она на днях хвостом чуть глаз не выбила. Лошади это умеют. Как и коровы, которым привычно мух отгонять.

Дед Федор был опытный и умел и полечить четвероногую скотину, и забить без мучений, когда той приходил черед. Из стариков некоторые почему-то конину не любили, как и собачатину. Но они были не в той ситуации, чтоб давать хотя бы кусочку мяса пропасть. Правда, разделывать туши поручали не ему, а Пустырнику.

Узнав о цели Сашкиного визита и вспомнив о приказе вождя, тележный и лошадиный мастер смягчился и стал более расторопным. Вскоре телега с высокими металлическими бортами и резиновыми колесами была выкачена на площадку перед конюшенными сараями. Он показал Младшему, как править телегой. Больше для порядка — конечно, тот и сам умел это делать. Чувствовалось, что он дает ему эту вещь и животину, как говорится, скрипя сердцем.

— Ты за нее отвечаешь, — погрозил главный конюх пальцем. — Смотри не упарь ее. И ноги не сбей. И уздой пасть не порви. По камням не ехай. И стекло шоб не попалось. Ехай по Гагарина. По Ноградской не смей. Там обломков до хренища.

Это потому что там до войны автомобильное движение плотное было, а на Гагарине — нет, смекнул Младший.

Рессорная телега была хороша, с крепкими шинами, и по нормальной дороге она могла идти ровно, как автомобиль. На борту еще виднелись красные буквы-иероглифы на металле, из которого поставили заплатки. Чернушка была хоть и старая, но крепкая кобыла. Ей, чтоб перевезти груз, который поместится в эту телегу, пара была не нужна. Править лошадкой тоже было одно удовольствие — после стольких лет на службе у людей она была умная и послушная, как человек.

Сашка вспомнил, как бабушка смеялась, когда дед впервые произнес при ней выражение «править лошадью»: «Да ты просто Наполеон. А курами повелевать будешь?» Острая она была на язык — говорят, приходилась дочкой какому-то алтайскому мелкому вождю, который Мазаеву служил, но вовремя перебежал к победителям.

Дорога — довоенная, со следами асфальта — поднималась в гору. По правую руку на холме осталось бывшее Трамвайное управление: теперь там были конюшня, склады, медпункт, где принимали роды и лечили в меру сил от хворей, слесарка. Там же был пункт общего сбора, откуда они скоро поедут в неизвестность. В депо, похожем на ангар, были сложены ящики, мешки, коробки, прочие товары и материалы в таре и без. Это имущество общины. Свои вещи со дворов каждый повезет сам или с соседями, если безлошадный.

Там даже сидел в будке и сменялся четырежды в день караул из мужиков с ружьями. Все кругом свои — но мало ли? Впрочем, воровства у них уже много лет не было. Поэтому и стерегли караульщики из рук вон — и Сашу пропустили, только глаза скосив — коротали скучные часы, играя в замусоленные картишки. Оба были их соседи — один старый, другой зеленый и безусый.

По левую руку внизу в лощине раскинулись домики Прокопы. Именно этот склон когда-то спас их от ударной волны, а много позже сюда пришли переселенцы из Заринска, которым товарищ Богданов повелел жить здесь.

Кое-где еще вился дымок из труб, но жизнь в деревне уже замирала. Сашка почувствовал, как стиснуло у него сердце от мысли, что совсем скоро эти дома, где они прожили всю жизнь, будут такие же покинутые и пустые, как те, которые находились за холмом. Те, где люди не жили с самой войны.

Все эти годы деревня переваривала мертвый город, используя его остатки для своих нужд. Прорезиненная ткань рекламных плакатов покрывала крышу на их сарае — вместо брезента. Она обещала скидки на колбасу, телевизоры и шубы. На веранде стояли автомобильные кресла, а в доме — два офисных. Сама веранда была застеклена целыми трамвайными окнами с резиновыми уплотнителями. Готовые домашние стеклопакеты они тоже находили на складах и ставили себе в дома. Заборчики из городских парков были у них в огородах и палисадниках. Автоприцепы переделывались в телеги. Железо шло на кровли. И на всевозможные кустарные поделки. А чего они только не делали из покрышек… Многое из этого добра они оставят здесь. Отец установил предел для скарба, который каждая семья может взять с собой и распорядился, чтоб не брали того, что можно найти на новом месте.

Впервые про Войну, Ночь, Зиму и Мор Сашке рассказали, когда ему было четыре года. Надо же было как-то объяснить непоседе-мальчишке, почему те большие дома в девять этажей на горизонте стоят пустые и облезлые. А некоторые и вовсе полуразрушенные. Да и соседний поселок из таких же одноэтажных избушек стоял пустой, дома в нем были без стекол, с провалившимися крышами. А некоторые здания и вовсе почерневшие, горелые, а от других только камни кирпичи и фундаменты.

И таких пустых мест в окрестностях было гораздо, гораздо больше, чем мест, где люди имелись. Собственно, поблизости только в Прокопе люди и были, да еще в Киселевке, но она далековато.

«Почему там никто не живет? Можно мне посмотреть?» — имел он глупость в шесть годков спросить папу с мамой.