Дети августа - Доронин Алексей Алексеевич - Страница 7

Раньше он был не только источником полезных вещей, одежды и спирта. Когда-то найденные в развалинах жестяные банки были пригодны в пищу. Не сами жестянки, конечно — а закатанные в них консервы. Но это было давно. Теперь те консервы, пусть и после кипячения, даже если все еще выглядели как еда, были смертельно опасны. Это и с виду было ясно по их вздувшимся бокам.

На севере на три дня пути — ни одной души, степь да степь. На северо-западе, если будешь идти целый день и не заблудишься, найдешь владения таких же хозяев, как Гога. И они, конечно, не отдадут ему заблудшего холопа, но оставят себе. Или повесят на столбе: шутки ради или в назидание другим. Это называлось «кормушка для птиц».

Поздно вечером, когда все в селе уже должны были спать, надорвавшись за день на полях, мать встретила Окурка у высохшего колодца на самой околице. Опасливо озираясь — как бы кто не «спалил» их и не донес Гоге, а точнее, его безопаснику Паше Королёву, любителю рвать ногти клещами и бить по пальцам отбивалкой для мяса — тот присел на траву. Достал из нагрудного кармана пакетик, а из него сухой недокуренный «бычок» самокрутки. Прикурил от самодельной зажигалки и затянулся едким дымом. Он всегда носил с собой окурки, иногда до пяти штук, отсюда и прозвище.

— Ну, привет, мама, — мужик сел так, чтоб на нее не тянуло вонючим дымом.

Оперся было на подгнивший сруб колодца, но тот был не бетонный, мог и обвалиться. Отстранился. Яма была глубокая, а внизу от силы тридцать сантиметров черной жижи. Вода ушла отсюда давно.

Если кто-то глазастый придет подсматривать — отправится без шума вниз головой исследовать дно, решил для себя старатель.

По пути сюда он видел только стайку чумазых девчонок, игравших в старой кабине от КамАЗа. На одной двенадцатилетней пигалице в ситцевом платье был ободок со стразами и лента через плечо — «Мисс Вселенная». Явно ее бабушки работа. Но даже они его не заприметили.

— Димочка, как хорошо, что ты пришел. Сегодня снова стреляли… — старушка обняла его, положив укрытую платком голову ему на плечо. Глаза ее были мокрыми от слез.

Мать была едва ли не единственным человеком, который звал его по имени. Все остальные обращались только по кличке. Но без пренебрежения. Покалеченной рукой он уже пользовался как здоровой, мог и отдубасить.

Как любой охотник, бродяга и старатель, которого кормили ноги, прибарахлен Окурок был неплохо: охотничьи сапоги, почти целый костюм «горка», за плечами — каркасный рюкзак, нож на поясе, винтарь за спиной, точнее, нарезная «Сайга». Уже за одно это Гогины волкодавы его бы отвалдохали до смерти — холопам дозволялось иметь, точнее, пользоваться только гладкоствольным оружием или мелкашкой. Иначе кто бы к господскому столу дичь таскал? В случае чего против автоматов и пулеметных тачанок эти пукалки не помогли бы. Но нарезное, тем более магазинное, нельзя было иметь.

Еще как сюрприз для врагов за голенищем сапога был спрятан второй нож — сразу и метательный, и в-глаз-втыкательный.

Но Окурок не был холопом. Раз он и так вне закона, прикидываться паинькой смысла не было. А хорошая пушка поможет в случае чего отправить нескольких обмудков в их сучий рай, если уж принесет нелегкая. Совсем недавно он выменял у Комара хороший колебаторный прицел к ней, работающий без батареек. Это важно, потому что батареек этих хрен найдешь, и в этом плане простая оптика надежнее, чем колебатор. Но колебатор удобнее.

Комар был не торговец-мешочник, которые иногда имеют неплохой гешефт, так что некоторые баре позавидуют, а такой же бродяга-старатель, как и сам Окурок, заходивший иногда очень далеко в Сталинград, чуть ли не до самого пекла. Вроде как кореш. Но он долго не соглашался поменять это «стеклышко» на целую кучку добра, среди которого был и карманный дозиметр ( у Окурка завалялся лишний). Под конец пришлось добавить сверху увесистую стопку журналов. Глаза у долговязого Комара сразу стали масляные: «Че ж сразу не сказал? Только давай без голых мужиков, одних баб. Можно даже в одежке, если ее маленько. Мне главное, Димон, чтоб всегда новые были… А то приедаются, хе-хе». Жил он в деревянном срубе у подножья Родины-Мамы, от которой одни ноги остались, лук-чеснок на кургане выращивал. Если совсем прижмет, мог и принять у себя на пару дней.

Мамка рассказала Окурку, что четыре дня назад они в деревне слышали звуки боя со стороны фазенды и видели в небе отсветы пламени. Но тогда барин, похоже, отбился. А еще через два дня его архаровцы приехали в деревню, начали всех строить и кошмарить. Хотя вид у них был довольно бледный, и смотались они быстро. А когда одна раздолбанная «Тойота» не сразу завелась, ее даже бросить хотели.

И вот сегодня, сказала она, стрельба началась снова. Сперва вяло — потом часто-часто, как отбойным молотком. А час назад внезапно оборвалась. Окурок пришел с востока, со стороны Сталинграда и поэтому был не в курсе. Асиенда хозяина находилась южнее, ближе к Морю. Но стреляли не только возле нее, а и на большом отдалении, то у железнодорожного полустанка, то у бывшего совхоза, как будто кто-то пытался охватить кого-то в клещи или догнать убегающего врага.

Поэтому все калачевцы сидели по домам и никто не собирался спать в эту ночь. Люди выжидали, кто победит — их прежний хозяин или чужаки. По этой же причине и Окурку не стоило уходить — старушку же с собой не потащишь. К Комару разве что… Судя по рассказам о прежней жизни, журналами ее не напугаешь.

В том, что на Гогу наконец-то напали, не было ничего удивительного.

От матери Окурок знал, что сразу после того, как «наши» с америкосами друг друга раздраконили, началась зимушка-зима и стало темно как в заднице у одного из бывших президентов долбанной Пиндоссии.

Тогда люди только тем и занимались, что грызли друг другу глотки за кусок хлеба. Или мяса.

Зима эта была такая, что даже сопли в носу и струя, если помочишься на улице, на лету замерзали. Эти морозы, если не врут, пережил от силы один из ста. Кого холод скосил, кого голод, кого люди добрые убили. И именно после этих катаклизмов на один дом, где живут, можно было найти сотню пустых. А если дом большой — во много этажей — то с гарантией никто в нем жить не будет и сам он будет стоять без окон и без крыши. А то и вообще одни стены или один подъезд из трех будут стоять.

Но тогда в самые холода и сразу после них, люди редко объединялись в большие группы. Больше были каждый за себя. Разве что те, кто и до войны был в кучке, вместе держались. Хорошо было тому, кто захапал какой-нибудь склад с добром и, главное, смог удержать. А которые не сумели захапать ничего, просто вымерли. Так прошла зима, длившаяся почти год.

Но когда она только закончилась и наступило первое лето, схватки вспыхнули с новой силой. Оказалось, что даже для тех немногих, кто уцелел — некоторых вещей осталось недостаточно, особенно еды. Но теперь одиночка или отдельная семья ничего не значили. Появились банды. Хотя сами они себя так не называли. Некоторые из них, как раньше, держали какой-нибудь объект и имели с этого свой навар (именно к числу таких принадлежал Гога и его соседи), но другие имели автотранспорт и колесили по дорогам не меньше, чем ранешние дальнобойщики. Иногда они снимались ночью с насиженного места, чтобы поутру объявиться за пятьсот километров, беря с боем все, что было им нужно. И кто хотел защититься от таких бригад, тоже должен был держать ушки на макушке, а порох сухим. Ну, к тому времени все или оружие имели, или под чужой вооруженной «крышей» ходили.

Сталкиваясь между собой, такие моторизированные бандгруппы выясняли отношения, часто после этого в живых оставался только более зубастый.. Те, кому меньше повезло, оставались гнить в придорожных лесах или прямо на дороге, даже не присыпанные землей. Так продолжалось примерно десять лет.

Время шло... С каждой зимой асфальтовые дороги становились все гаже, моторы и другое железо там, где за ними не ухаживали человеческие руки, приходили в негодность, горючего стало не достать. Многие пытались его делать — кипятить земляную нефть или слитые из бензобаков и цистерн остатки в самодельных бочках-«самоварах», а потом бодяжить разными примесями, чтоб повысить октановое число. Но мало у кого получалось. Моторы после такой диеты плевались и чихали, но не работали.