Из тупика. Том 1 - Пикуль Валентин - Страница 3

– Как всегда, ваше благородие: начнет с англичан, потом французов обойдет, а в конце уж и к нам, православным.

Мичман пружиной срывается с койки; тонкие сиреневые кальсоны плотно облегают его сытые ляжки. Павлухин, пользуясь интимностью обстановки, спрашивает:

– А вот, господин мичман, насчет Тулона-то как?

– Это где напечатано?

– Да на баке у фитиля матросы печатают.

Вальронд отмахнулся:

– «Баковый вестник» – издание нелегальное и цензуре не подлежит… Разве ты не видишь, что Адмиралтейство пустило нас на износ? Коробка старая – жалеть нечего. Пока от нас бульбочка на воде не останется, мы будем плавать, Павлухин… Давай, гальванный, буди попа. А я, кажется, успею под душ!

В офицерской ванной Вальронд разглядывает в зеркало свое лицо – молодое, с крупным носом; родимое пятно на щеке мичмана придает лицу особую пикантность, почти девичью. Вскрикнув от холода, он прыгает под соленый дождик забортной воды. С наслаждением моется. Мичман молод и счастлив – ему очень хорошо.

Павлухин тем временем выдирает из ужасной беспробудности крейсерского отца Антония:

– Ваше преподобие! Эй, отец Антоний… Да сколько же трясти можно? Гробовщик сюда режет… полным ходом, говорю!

– Сколько? – И священник нехотя открывает глаз.

– Узлов пятнадцать дает.

Священник сует себе в бороду толстую папиросу, говорит тускло:

– Зафитили! – И глядит в иллюминатор, следя за разворотом эсминца. – Рази ж это пятнадцать? Барахло ты, гальванер, а не матрос. Тебе бы в студенты пойти… Да по буруну видать, что узлов десять, не больше…

Павлухин бумажкой берет огонька от божьей лампадки:

– Курите скорей, ваше преподобие. И не засните снова.

– Знаю, – говорит поп. – Все знаю. Без меня и котенка не утопят, ежели он православный. Пошел ты вон…

В отсеках крейсера сладкий дух танжерских фруктов, загнивших в провизионке. Кое-где, особенно в трехдюймовом каземате, запах разложения крови, затекшей под линолеум. На дверях корабельной лавки и сберкассы висят купеческие замки и болтается объявление, писанное рукой отца Антония: «Обмен франков на нашенские рубли и обратно – по требованию верующих».

На трапе Павлухину снова встречается Вальронд.

– Последнее и самое противное, – говорит мичман, и они молча следуют вдоль серой брони, пробитой заклепками.

Дверь душевых для нижних чинов. Вот где хорошо спасаться от хамсина: прохладный рай корабельной бани… Рука нащупала выключатель, и брызнул свет. На цементированном поду лежали два кокона, зашитые в парусину, крепко простеганную дратвой. Не сразу угадывалось, что это – люди. Обложенные кусками подталого льда в опилках, они уже были готовы принять последний всплеск чужестранной пучины. И сбоку одного подтекла жидкая кровь…

– В прошлый раз, – сказал Вальронд, – французы заставили перешивать заново. Когда будем передавать с борта на борт, ты, Павлухин, как-нибудь загороди, чтобы кровь не сразу заметили с эсминца… Батька встал?

– Так точно. Тяжело вставал. Видать, с похмелюги.

– Ему не привыкать, – ответил мичман.

Вой печальной сирены послышался совсем рядом. Мягко прессуя пробковые кранцы, миноносец притулился под бортом русского крейсера. Палуба его была устлана пальмовыми ветвями, мачты и снасти обвиты черными трепетными лентами. Собранная с эскадры жатва полегла на минных рельсах, словно побитые колосья. Но все отдельно: католики, протестанты, лютеране, англиканцы (было оставлено место и для схизматов-православных).

Мостик эсминца, жидкий и балясный, качался вровень с бортом крейсера. Молоденький командир-француз облокотился на поручень мостика – почти лицом к лицу с Вальрондом. Разговор между ними происходил, как в трактире у винной стойки, – не хватало только перезвона бокалов.

– Сколько у вас? – спросил миноносник у мичмана.

– Всего двое. – И Вальронд показал ему два пальца.

– Тре бьен, тре бьен! – восхитился француз, оглядывая сверху свою палубу. – Мы думали, у вас будет больше, и я уже беспокоился, как бы всех уложить респектабельнее… Однако у вас что-то немного сегодня! Вчера было больше.

– О, не волнуйтесь, – ответил Вальронд. – Мы с нетерпением ждем вас завтра. Припасем побольше… как раз сегодня!

Мичман наметанным глазом моряка определил – не слишком ли навалился «француз» на кранцы, не сдерет ли с борта крейсера окраску. Сверху палуба эсминца казалась узенькой, как тропинка. А трупы убитых, зашпигованные в стандартные мешки, что-то напоминали. Но – что? Похоже на матросские чемоданы, с которыми едут домой вчистую…

Затылок уже припекало солнце. День будет горячим.

Тут ирландский патер, стоя над своими англиканцами, заметил отца Антония, и вспыхнула вдруг самая нежная дружба. Патер заревел на весь рейд, размахивая молитвенником:

– Туни, хэлло… Туни! Уыпьем уодки, Туни…

– Хэлло, Джонище, – отозвался аскольдовский поп. – Камарад ты мой разлюбезный… Дурья твоя башка!

Женька Вальронд посоветовал с высоты борта:

– А вы, святой старче, не слишком-то в бутылку залезайте. Ваше пламенное преподобие потом из запоя лимонадами да молитвами по пять суток всей командой выпрягаем.

– Ты меня не учи… мичманок. Ишь какой вислоухий нашелся! Я-то хоть запойный, оно всем понятно, а с чего ты пьешь?..

Подобрав долгополую рясу, священник ловко спрыгнул на миноносец, и командир ударом ладоней привычно сдвинул телеграф. Сразу взбурлила сонная вода рейда, и два борта разомкнулись.

– Бон вояж! – помахал француз рукою.

– Бон… бон, – нехотя отозвался ему Вальронд.

А на палубе крейсера, словно вброшенный волной из-за борта, вдруг оказался матрос. Весь в черном (в тропиках от черного на «Аскольде» отвыкли), башка уехала в плечи, он жикал дыркой на месте выбитого переднего зуба.

– Откуда? – спросил его Павлухин мимоходом.

– Иж Мешшины…

– Чего? Чего? – не поверил гальванер.

– Шидел там в тюряшке.

– У итальянцев-то? – хмыкнул Павлухин. – За что?

– Жа политику, яти ее…

– Ко мне! – приказал Вальронд.

Подлетел мелким бесом, сорвал бескозырку:

– Штрафной матрош второй штатьи Иван Ряполов, – ешть!

– Не ори, дырявый. Команда еще спит.

– Так тошно!

– Э-э, брат, – протянул Вальронд, заглядывая в пасть матросу, – у тебя в зубах немалый убыток. Слушай, тебя я вижу, а… Где барахло твое?

– Оштавил навшегда в жнойной Италии, – ответил матрос.

– На шкафут! – скомандовал мичман, и Ряполов сорвался с места. – Стой. Замри. Когда объявят побудку, обратись к боцману Власию Трушу, и – в писарскую. На оформление! – Вальронд глянул на часы, повернулся к Павлухину: – Гальванер, я бужу командира, а ты ломай горнистам пятки к затылку. Осталось семь минут до пяти, и… боцмана тоже! Пусть встает, старая ананасина!

Далеко-далеко, разводя высокие буруны, уходил траурный миноносец, и по рельсам его палубы – не мины, а людей! – будут сейчас скатывать по порядку религиозного калибра…

Иванов-6 – это уже фигура на флоте (без часу контр-адмирал). Правда, где-то под шпилем петербургского Адмиралтейства сидит грозный Иванов-1, чином повыше. Но быть и шестым в свои пятьдесят лет не так уж мало. Один бог знает, как трудно человеку с незначительной фамилией «Иванов» выбиться наверх – при том страшном засилии немецких имен на русском флоте…

Впрочем, помимо номера офицеры на флоте имеют и негласные прозвища, даваемые от матросского остроумия. Командир «Аскольда» за свою позднюю женитьбу на хабаровской девице, дочери видного шулера, получил прозвище «Ванька с барышней». Портрет этой барышни, изменявшей ему с лихими мичманами, висел в салоне, намертво привинченный к переборке шурупами. Весьма добросовестный и честный офицер, Иванов-6, казалось, смолоду был окрашен под масть корабельной брони – маскировочно-серо. И твердо держался морской традиции: не сближался ни с офицерами, ни с матросами.

От самого днища, тяжко паря, громоздились ряды казематов и палуб – это для матросов. В пятиместных каютах – над матросами! – располагалось буферное государство фельдфебелей и боцманматов, обязанных передавать сверху вниз все тычки и рявканья, оберегая при этом верхние слои от яростных взрывов в нижних палубах. Над «шкурами» размещалось уютное, обшитое бархатом и панелями царство офицерских кают и кают-компании. И уже совсем высоко, под самым мостиком, сверкал салон Иванова-6 с зеркальными окнами вместо иллюминаторов…