Нортланд (СИ) - Беляева Дарья Андреевна - Страница 30

Я почти не жалела, что он таков. В противном случае, ему было бы невыносимо.

А уж с тем, как невыносимо мне я как-нибудь могла бы справиться. Я была жива, в отчаянии, напугана и унижена, но жива. А это было больше, чем все, на что я рассчитывала сегодня вечером.

Я чувствовала себя ничем или, по крайней мере, чем-то растерзанным. Скорее второе, потому как, вероятно, ничто — это категория, которую нельзя ни помыслить, ни представить. Под высоким потолком вращался, разгоняя воздух, вентилятор. Слишком медленно, чтобы что-нибудь мне отрезать, слишком томно, тягостно, чтобы меня отвлечь. Впрочем, это было единственное развлечение, полагавшееся мне здесь. Фрау Винтерштайн обещала принести мне немного книг, однако выбор ее я заранее осудила.

Однажды из подобной комнаты я забрала Рейнхарда. Тогда я представить себе не могла, что мы можем поменяться местами. Все было белым и ослепительным, и если задернуть плотные, снежного цвета шторы можно было представить, что я высоко-высоко в горах, где только снег, что холод убивает меня, что никто меня здесь не найдет.

Тогда становилось не так тоскливо. Надо же, могло ведь быть и хуже. Теперь мое сдержанное восхищение изворотливостью Отто сменилось злостью на него. Я желала, как никогда сильно, чтобы его нашли. Я желала зла этому человеку, чья вина передо мной была лишь в том, что он обо мне не подумал.

В сущности, вряд ли я сама дала бы себе труд представить, что будет с другими, окажись я в аналогичной ситуации. Именно этого от нас всегда хотели. Посчитай свои привилегии, Отто. В отличии от меня ты на свободе, по крайней мере пока, в отличии от меня, Нортланд больше не может тебя использовать. Где-то там, быть может, Карл искрометно шутит об этом, если только еще жив. Иногда мне становилось почти спокойно, эта комнатка, белесая, снежная, была моим царством, здесь я, по крайней мере пока, была одна. При желании вполне реально будет потерять счет времени и сойти с ума.

Что бы я спросила у Отто, если бы он был здесь? Наверное, я бы вонзила ему в шею карандаш, хотя для этого у меня должен был быть и он. Слишком много "если". Я бы спросила: почему я, Отто?

Он бы, наверное, потупился, посмотрел бы на носки своих ботинок, обнаружил бы, что у него развязаны шнурки, жутчайшим образом, пятнами, покраснел бы.

Но я бы ответила себе сама: а почему нет, Эрика? Почему всегда кто-нибудь?

У меня была надежда, пусть и призрачная, что мы выйдем отсюда. Быть может, все как-нибудь образуется. Отто найдут, и окажется, что его ограбили, а труп бросили в реку, к примеру. Или вывезли за город. Такое ведь тоже возможно? Плохо было надеяться на подобный исход. Плохо было быть эгоистичной, мелочной и злорадной. Ничему-то тебя жизнь не учит, малышка Эрика Байер. Поступай-ка ты с другими так, как тебе хотелось бы, чтобы обошлись с тобой.

Обойдутся.

Я перевернулась на бок и смотрела теперь, как бьется о стекло муха. Ей было сюда не попасть, а мне отсюда не выбраться. За окном был только пустой двор. Иногда можно было увидеть мужчин — будущих солдат. Они все выйдут отсюда, пусть не собой, но выйдут.

Женщины чаще всего никогда не покидали Дом Милосердия. Но и они служили Нортланду так, как могли. Женщины из Дома Милосердия, жалкие, безумные бедняжки, какими я их считала до сих пор, вынашивали для Нортланда детей. Чаще всего отцами их были солдаты гвардии. В конце концов, Нортланду нужны были новые солдаты, а значит — новые слабоумные. Гуманнее было производить их на свет, чем подвергать лоботомии вполне здоровых людей, хотя бывали и исключения вроде профессора Ашенбаха.

Безумные девушки и мужчины, бывшие когда-то безумными, и чтобы в медицинской карте как можно больше отметок — наследственно, наследственно, наследственно.

Неизлечимо.

У меня никаких врожденных дезадаптаций не было, хотя вряд ли можно было сказать, что Эрика Байер безупречно здорова психически, нельзя было и назвать меня абсолютно сумасшедшей. Еще меньше подобной клеветы можно было возвести в сторону Лили и Ивонн.

Но, в конце концов, это было неважно. Здоровых детей отдавали на усыновление, больные росли здесь и дожидались таких, как я. Ферма по созданию идиотов. Меня затошнило при мысли, что придется терпеть чьи-то грязные, незнакомые прикосновения, чужой, отвратительный запах.

Фрау Винтерштайн сказала мне думать о Нортланде, и о, я непременно буду, только в несколько иных тонах, чем она полагает. Честно говоря, фрау Винтерштайн, восторженной, молоденькой, словно бы только что из школы выпустившейся, кальфакторше с блестящими, длинными волосами, удалось меня удивить. Я никогда прежде не видела никого, кому бы так сильно нравился Нортланд. Я бы даже в существование человека вроде нее не поверила. После того, как врач, установив мое репродуктивное здоровье, перепоручил меня ей, она принялась с восторгом рассказывать о том, как здесь хорошо.

— Человеческие условия, — сказала фрау Винтерштайн. — Совершенно человеческие.

— Да, — сказала я. — Уверена, что не замечу разницы.

Она кивнула, так и не поняв, что я вовсе не имею в виду того, что сказала. У фрау Винтерштайн, несмотря на ее юность и нежность ее сияющих волос, были упрямство и упорство ледокола. Казалось, что она твердо вознамерилась приобщить меня к местным порядкам, расписывая мне, как чудно здесь кормят, и как хороши палаты.

— Не бойтесь, — сказала она. — К этому очень быстро привыкаешь. Такая же работа, как и любая другая. Полегче многих.

Ей было все равно, сумасшедшая ли я. Быть может, я не первая политическая заключенная, которая тут очутилась. Я думала об этом как-то отстраненно, мне не хватало надрыва, чтобы соотнести себя с этими белыми коридорами, палатами за тяжелыми дверьми и мужчинами, которые их посещают. В принципе, все даже можно было рассмотреть и проанализировать с определенной, почти художественной точки зрения. Тончайшая ирония того, что можно было отдавать врагов Нортланда его самым верным слугам для созидательного производства солдат и пушечного мяса не принесла мне утешения, но я отметила, что если бы я находилась далеко отсюда, это могло бы показаться забавным.

Все может быть забавно, когда тебя не касается.

— Дом Милосердия — лучшее место, здесь о тебе будут заботиться. Поверь мне, — говорила фрау Винтерштайн. — Ты могла попасть в куда худшие условия.

— В тюрьму?

Она промолчала, может быть ответ был очевиден, а может быть она имела в виду нечто другое. На кладбище, к примеру. Фрау Винтерштайн ни о чем меня не спрашивала. Не думаю, что она хотела знать. Со всей яростью она боролась с внутренним презрением ко мне, и битва эта приносила свои плоды. Никогда я не видела человека слаще и ярче. Она была как леденец, ее даже хотелось лизнуть, по крайней мере чтобы посмотреть, как она отреагирует.

— Хорошее обеспечение, просто отличные условия с одноместными палатами, у нас лучший Дом Милосердия во всем Нортланде, — продолжала она, словно бы кто-то снова ее завел. Я кивала, так что мы были две игрушки.

— Что касается секса то, к примеру, герр Винтерштайн тоже мне не всегда приятен.

Я представила некое набриолиненное, усатое чудовище в два раза ее старше. Скажем, он успешный финансист, которого еще не вытеснили с рынка те, кто хорош во всем без исключения. Взял ее в жены рано, обеспечив ей и ее семье достойную жизнь, так что фрау Винтерштайн вынуждена теперь оправдывать проституцию и суррогатное материнство, так как занималась тем же, только вне коллектива.

А может я была неправа, и то была великая любовь между супругами Винтерштайнами, дававшая трещину только в постели. У меня, однако, сложилось такое впечатление, что фрау Винтерштайн может и хотела бы оказаться на моем месте, и только врожденная порядочность мешала ей симулировать сумасшествие или враждебные политические убеждения.