Нортланд (СИ) - Беляева Дарья Андреевна - Страница 64

— Как продвигается ваша с Рейнхардом работа?

— Спасибо, хорошо, — сказала я. — Но ведь вы и так можете узнать.

Он взял вишню за зеленый хвостик, покрутил в руках, а затем отправил ее в рот.

— Предположим, — ответил он. — Ты, наверное, скучаешь.

Я пожала плечами. Себби засмеялся.

— Я знаю, что скучаешь. Рейнхард и его фратрия занимались скучнейшими делами, связанными с крупными финансовыми потоками. Сейчас они едут в Хильдесхайм. Будут здесь примерно через час.

— Мне об этом знать не полагается?

— Безусловно.

Себби снова засмеялся. В его смехе было нечто звеняще жутковатое. Затем он выплюнул косточку, попав ровно в небольшое отверстие приоткрытого окна.

— Спасибо вам за сведения, — сказала я. — В любом случае. Если я нужна вам…

Себби отмахнулся от меня, словно от назойливой мухи, затем его рука легла на колено, и я смогла насладиться его безупречным маникюром. Такие аккуратные ногти, подумала я, что он почти кажется хорошим человеком.

Чистота равно благо — старая сцепка в старом сознании. Теперь чистота присуща всему от борделей до фабрик смерти.

— Нет, разумеется, ты мне не нужна, Эрика! Если ты еще не заметила, то женщина вроде тебя мало что из себя представляет: ты не обладаешь исключительными способностями, умом, внешностью или добротой.

Он разгибал пальцы, перечисляя, выражение его лица было преувеличенно забавным.

— Теперь ты поблагодаришь меня за эти характеристики?

— Нет, — сказала я. Во мне вдруг проснулась странного рода гордость, мешающая мне принять слова Себби. — Если бы я была вам не нужна, вы бы не искали меня.

Он подмигнул мне так, словно мои слова понравились ему. Себби был настоящим, солдаты, сидевшие рядом со мной с их неестественной неподвижностью напоминали мне о том, что такое искусственное. Однако в Себби было и нечто беспокойное, как если бы он содержал в себе странные искры безумия или волшебства.

Себби откинулся назад, чуть запрокинул голову. Пальцы его забарабанили по коленкам.

— Да-да-да. Дело в том, что случайным образом твоя, вызванная комплексами, привязанность к идиоту привела к некоторым забавным реакциям в нынешнем офицере Герце. Все это ничуть не делает тебя значимой для меня и тем более для истории. Однако, ты значима для него. Тебе это нравится, так?

— Полагаю, вы приписываете мне желания, которых у меня нет. Я не хочу быть значимой.

— А чего же ты хочешь?

И я ответила так честно, что это могло бы быть дерзостью. Я сказала:

— Я хочу домой.

Но Себби только широко улыбнулся, вытянул ноги, положив их на колени одному из солдат.

— Конечно, хочешь. Я знаю все, чего ты хочешь. Но речь не о тебе. Не о твоих жалких желаниях, страхах, привязанностях, целях и идеях.

Я вдруг улыбнулась. О, эта чудесная склонность нарциссических людей приписывать всем свое желание грандиозности и страх ничтожности. Себби и Рейнхард были не так уж далеки друг от друга.

Себби вздохнул.

— Вот, стоит заткнуть тебе рот, и ты начинаешь хамить мне мысленно. Ну да ладно, мы здесь не для того, чтобы ссориться. Дело в том, что ты имеешь некоторый доступ к офицеру Герцу, кажешься ему важной. И я хочу это использовать.

— Вы хотите подкупить меня? Но зачем, вы ведь можете получить все, что я знаю.

— Подкупать? Тебя?

Лицо Себби приняло капризное, злое выражение, затем он взял вишню, свет, забеливший точку на ее боку, кажется, развлек его.

— Знаешь, я всегда был богат. Это забавно, многие люди думают, что если ты богат, то с тобой не может случиться ничего плохого. Мы жили в особняке под Нордхаузеном. Красивое было место, и рядом такой лес — сочный до невероятности.

Себби говорил так искренне, с такой заразительной радостью, что я не могла не слушать его.

— Да, наш чудный дом был один на всю округу. Дальше только густая зелень, ручьи и озера. Совершенно дикое место. Его противоположностью был сад.

Себби закрыл глаза, но взгляд его словно бы не исчез, он держал меня.

— Там были розы, белые и красные. Моя матушка любила розы. Розы и снотворные порошки. И меня. Я был самым счастливым мальчиком на свете. Вы, — он кивнул солдатам. — Никогда не поймете, что значит быть любимыми с самого начала. Но да вам и не надо!

Он снова посмотрел на меня.

— Моя мать души во мне не чаяла. Однако, она была слабее моего отца.

— Зачем вы рассказываете мне такие личные вещи?

— А почему нет? Мы все равно едем, заняться, в принципе, нечем, а тебя слушать мне неинтересно.

— Понимаю.

— Мама называла меня птенчиком. Очень меня любила. Что до отца — он был единственным наследником крупного состояния. Только и делал, что проживал его. Мне никогда не нравилось, что на богатых бездельников смотрят сквозь пальцы.

Я подумала было, что Себби и сам такой, но его взгляд остановил мою мысль.

— Так вот, папенька очевидным образом спятил еще до моего рождения. Маме доставалось всегда. Я помню, однажды он воткнул ей в руку нож за ужином. Я тогда попытался ее защитить, но стало больно и мне. Нож был очень красивый — с цветами на рукоятке, такая тонкая работа по металлу, каждая линия идеальна. На нем тоже были изображены розы. Отец избивал меня, резал, а иногда он любил подносить огонь к моим пальцам. Я знал, что если отдерну руку, то мне будет больнее. Я всегда был хорошим мальчиком. Но однажды, мне тогда было двенадцать, я вдруг швырнул в него пепельницей. Это была отчаянная злость, которая не видит последствий. Я сделал это, и пару секунд был вне себя от радости. А потом отец схватил меня. Он привязал меня к кровати. Я смотрел на потолок, расписанный позолотой, и думал, что сейчас он что-нибудь мне отрежет. Отец обещал, что я никогда больше не забуду о послушании. А я думал, придется мне жить без пальца или, скажем, без кисти. Отец принес из кухни ножницы для мяса. Некоторое время он сидел на стуле рядом со мной, словно я был больным ребенком, а он боялся за меня и любил. Он смеялся, прижимая лезвия к моим пальцам и запястью, оставляя царапины. Я плакал. Чтобы отвлечься, я смотрел на картины, развешанные по стенам. Знаешь, многие из них были подлинниками. Тогда я научился ценить искусство. Оно вправду обладает обезболивающим эффектом. Это то, чего многие не поймут.

Я ощутила себя очень неловко. Эти подробности из жизни Себастьяна Зауэра казались совершенно лишними, но в то же время в них была магическая, возбуждающая сила. Отчужденный от мира дом посреди леса, красота драгоценной старины, безумный мужчина, имеющий контроль над маленьким мальчиком. Искусство и извращенность. Богатство и сумасшествие.

— А потом отец взял меня за руку, и я понял, на этот раз он не шутит. Если только все предыдущее вправду можно было назвать шуткой. Ножницы тоже были сказочно красивые, серебряные, с изящными завитками на рукояти. Их лезвия были готовы сомкнуться на моем указательном пальце. Я отвернулся и стал смотреть в окно. Ветер трепал белые занавески, за ними был лес, такой огромный, зеленый и свободный.

Я подумала, что чувствую себя Ниной Рохау, вынужденной слушать чьи-то болезненные откровения, не имея к ним, по сути, никакого отношения.

— Когда я услышал, как лезвие погружается в тело, я подумал, что это мое тело, только боль еще не чувствуется. Однако ее вовсе не последовало, и я не чувствовал слабости. Я обернулся и увидел маму. Папа падал, а она стояла. У нее в руках был нож, измазанный красной, как вишневый сироп, кровью. Она была растрепанной, испуганной и очень сильной. Этим же ножом она перерезала веревки, которыми отец привязал меня. Затем она издала крик, полный отчаяния, и снова вонзила в отца нож. Это уже не было нужно, но мама повторяла свое отчаянное движение опять и опять, а я сидел на кровати и смотрел. Я болтал ногами.

Обилие подробностей, не всегда значимых, делало рассказ Себби еще более жутким. Мальчишка, садист-отец, окровавленный нож, лес, картины, смерть, смерть, смерть. Я путалась в импульсах, которые его слова вызывали у меня.