Где же ты, Орфей? (СИ) - Беляева Дарья Андреевна - Страница 19

Но я не буду грустить и бояться, как обещала тебе. Не буду плакать и обижаться на судьбу и смерть. Завтра я пойду к Полинику, и мы подумаем над этим вместе. Даже если никто не знает, как найти решение, я сумею.

Ты ведь всегда его находил.

За окном исчезали звезды, одна за одной, они оставались в прошлом. Бесчисленные точки на огромном небе. Где-то среди звезд, как чума, двигались они, искали себе новый мир, который можно заразить собой. Их было, должно быть, очень много, и всегда становилось больше.

Они не знали зла в человеческом смысле слова, они не крали, не убивали ради богатства и развлечения, не имели законов, потому что не имели преступлений (если только не считать Последнюю, совершившую по их меркам нечто исключительное). В этой цивилизации мертвецов было нечто неизмеримо трагическое.

Заблудившиеся мореходы, подумала я. Путь, как способ освоения пространства, который провалился. Если представить, что небо — это такое море, а наша планета всего лишь островок, качающийся в его безразличных волнах, они, в конце концов, никогда не приплывут домой. Миллиарды этих существ плывут сквозь тьму, чтобы столкнуться с чем-то, что закончится прежде, чем их жизнь.

Для людей, подумала я, всегда есть множество бесконечных вещей. В теории у всего есть предел, но, в конце концов, мир для большинства людей, которые родились и родятся на нашей планете, бесконечен, потому что переживет их. Вот почему они так любят искусство. Оно может пережить наш мир, и нас. И вот почему Сто Одиннадцатый так испугался, что Орфей, о ужас, разрежет какую-нибудь картину или разобьет статую.

Потому, что больше ничего вечного у них нет.

Хорошо быть смертными, думала я, хорошо умереть однажды, потому что это значит, что у нас будет время быть здесь, жить, любить, творить. В конце концов, смерть конструирует жизнь, без нее это просто существование. Даже если предположить, что я стала бы бессмертной, мне стоило бы поблагодарить смерть за всю человеческую культуру, сконструированную ей. Память, религия, искусство, добыча огня, медицина — все есть способы оттянуть смерть или удалить ее. Без нее нас бы не было.

Мысли были странные, не теплые, не делающие смерть менее страшной и не заставляющие меня отпустить Орфея.

И все же мне казалось, что я понимаю больше, чем раньше. О себе и обо всех, кого знаю. Я закрыла глаза, и мне вспомнились все события предыдущего дня. За стеной спала Медея, а еще через стену — Гектор. Здесь всюду, в этой вонзающейся в небо игле небоскреба, были люди, которых я люблю. Я надеялась, что завтра все они проснутся, и мне было страшно, что нет.

Однако теперь я знала, что мне нужно быть благодарной за то, кто я есть, этой ужасной возможности.

Орфей бы придумал для этого математическую метафору. Мой железный рыцарь со смешным, острым носом, испачканным чернилами. У меня были надежды на завтрашний день, как на день спасения. Я знала, что одной мне придется думать долго, очень долго.

Но для двоих нет ничего невозможного. Пусть даже никто больше, в целом мире, не будет нам помогать. Я смотрела Полинику в глаза и видела страсть, которой, казалось, ни у кого еще не видела. Он был готов на все, он был такой драматический герой.

Я не была достаточно драматической, вот в чем была проблема. В сущности, я — комический персонаж. Если мир — это текст, то для того, чтобы действовать в трагедии, нужно действовать, как герой трагедии.

Я накрылась одеялом с головой и приготовилась быть эмоциональной, импульсивной и непокорной судьбе. Только что Сто Одиннадцатый брал мое тело, словно игрушку, делал с ним, что хотел, но у меня внутри вдруг все стало очень сильным и способным бороться. Нет уж, думала я, пусть не надеется на то, что Орфей для меня — шкатулка с безделушками, которую можно закопать и забыть.

Пусть лезет холодными щупальцами мне в рот, или забирает то, что я пишу, пусть приводит ко мне тело моего брата, пусть надевает на меня шляпки, пусть пугает меня одним своим присутствием.

Я останусь сильнее него, потому что знаю, за что борюсь.

Я чувствовала себя очень легкой, в груди развернулся радостный, радужный мир, в котором неважно, сколько у тебя силы, а важно, сколько решимости. Я думала о Полинике и об Орфее, и о Гекторе, о Медее и Тесее, пока все они не смешались, и мысли мои не ускользнули от людей к вещам. Я открыла свою шкатулку, казалось, давно забытую, и стала считать колечки.

Уже засыпая, я ощутила холодок, идущий по спине. Хотя под одеялом мне было тепло, странное ощущение чьего-то присутствия наполнило меня дрожью. Но это был только отголосок ужаса. Сто Одиннадцатый, или кто-то другой, был здесь, чтобы смотреть, как я сплю. Мне почти не было страшно, хотя я хотела, чтобы Орфей был здесь, со мной, и я могла бы обнять его и не бояться совсем.

Я проснулась оттого, что Гектор шумно собирался, он, видимо, пытался привлечь внимание Медеи. Наверное, она слишком крепко спала, чтобы проснуться вовремя и приготовить ему кофе. Он гремел банками, кашлял, топал, словом, делал все, чтобы указать Медее на неправильность и непрофессиональность ее поведения. Я почувствовала раздражение, поэтому не вышла к нему. Ну что ты за человек, подумала я, и перевернулась на другой бок. Через пятнадцать минут, когда его шаги затихли, я встала, приняла ванную и привела себя в порядок, оделась. Есть не хотелось, даже мысли о еде были как-то нестерпимо отвратительны на вкус. Я выпила чай со льдом, строя из себя аристократку, проснувшуюся в жаркий полдень, а затем отправилась к Полинику. Энтузиазма во мне было очень много, он искрился, как пузырьки в шампанском, и был такой же золотой и терпкий. Мне хотелось запеть. Медея еще спала, когда я вышла. Я решила ее не тревожить, только накрыла одеялом ее свесившуюся с дивана ногу. У нее был трогательный вид, и мне хотелось, чтобы она хорошенько выспалась, наелась и развлеклась в наше отсутствие. В конце концов, ребенок должен оставаться ребенком. В шестнадцать я только и делала, что читала книги и качалась на качелях. И я думала, что трачу время зря, совершенно не понимая ценности таких вложений.

Я много отдыхала и набиралась приятных впечатлений и воспоминаний, которые позволили мне не сломаться и не грустить, когда я сталкивалась с трудностями или горем. Я всегда могла перелистнуть свою жизнь, как старинный альбом, на пару страниц назад, и увидеть, что была молода, талантлива и счастлива.

Я вышла, поздоровалась со свободным небом и небом, наполненным птицами. С одной стороны их было много, там птиц держали в специально оборудованных садах для услаждения взора. С другой стороны небо было пустым и ясным, как моя голова сегодня утром. Никого там не было. Я прошла по мосту, раскинув руки, как канатоходец, и я так вжилась в роль, что ни разу не оступилась, идя по тонкой линии, разделяющей коридор напополам. Людей вокруг было мало, всегда мало. Я знала, что этажи инженеров разительно отличаются суетливостью и наполненностью. Художники по утрам, чаще всего, спали, днями творили, и только ночью можно было увидеть здесь некоторое оживление. Редкие машины проезжали по рельсам мимо, и тогда я чувствовала себя такой смелой оттого, что хожу по краю. В машинах, как игрушки в коробочках, были спрятаны путешественники. Иногда я пыталась их рассмотреть, а иногда думала о том, что скажу Полинику. Он жил в двадцати минутах ходьбы от меня. Полиник появился здесь совсем недавно, и я удивилась, что понятия не имею, кто занимал его ячейку прежде. Если подумать, таких слепых пятен вокруг было множество. Зоосад в моей голове был похож на карту, хорошенько прожженную сигаретами. Всюду пустоты, затворники, недавние переселенцы, и все, с кем я еще не сумела пообщаться. Это меня печалило, потому что я хотела знать, кто живет рядом, чтобы моя карта была чистой и красивой, а люди вокруг — настоящими, наполненными чем-то неповторимым, что так отличает их ото всех других. Я могла бы пойти и познакомиться сама, но мне не хотелось тревожить чей-то покой. Орфей утверждал, что люди бывают очень смущены вниманием, оно может отвлекать, пугать, расстраивать и даже злить их.