Где же ты, Орфей? (СИ) - Беляева Дарья Андреевна - Страница 29

Я положила дневник ей под подушку, аккуратно, так, чтобы не потревожить ее сон. Брошюрку я оставила при себе.

Андромеда сидела на кухне и пила кофе.

— Ты же куда-то опаздывала, — сказала я.

— Я уже безнадежно всюду опоздала.

В этом предложении была какая-то экзистенциальная тоска, поражение в битве с ветряной мельницей времени. Я сказала:

— А ты вечером никуда не опаздываешь? Я хотела бы навестить Ио. Ты ведь не будешь против?

— Брось говорить так, как будто ты леди. Все равно ты заявишься сюда без приглашения.

— Это значит "да"?

— Это значит "вполне возможно".

Когда Андромеда закрыла за мной дверь, я подумала: хорошо, что она не налила мне кофе. Ведь у меня тоже совсем нет времени.

Мне было очень легко, потому что Ио была в безопасности, а я на шаг приблизилась к человеку, которого искала все это время и сама не знала об этом. Ясон. Какое странное и забавное имя. Человек, ушедший в море, чтобы совершить невозможное, и вернувшийся живым.

Мне понравилось думать о Ясоне, как о предводителе аргонавтов. Пусть все считают, что его погубит путешествие, но в самом конце он справится. И пусть его ждет нечто еще более страшное, чем смерть в непокорных волнах, некоторое время он будет победителем из победителей.

Я мечтала о том, что увижу его, и он скажет мне, как разбудить Орфея. Я напевала песенку, идя между рельсами автодороги и более узкой пешей тропинкой на этаже инженеров. Здесь стекло казалось толще, в нем не было той слезливой прозрачности, которая отличала наш этаж. Небо всегда казалось серым и дождливым. Машин было больше, ячеек тоже. В целом, наверное, это место вполне можно было считать пригородом для белых воротничков, где никогда не происходит ничего страшного. Мужчины и женщины в строгих костюмах работают, специально обученные люди следят за их детьми.

Затем дети вырастают и, если не могут найти своего места в жизни, отправляются на Свалку. Словно неподходящие вещи. Там эти дети, вернее, к тому времени уже молодые взрослые, часто прощались с жизнью в первые же недели. Им было сложно адаптироваться не только к нищему, полулегальному существованию, но даже к самому воздуху снаружи.

Андромеда говорила, что именно поэтому она никогда не заведет детей. Ей не хочется растить человеческое существо, чтобы отправить его на погибель. Люди снаружи вымирали. Это было правдой, от которой нельзя скрыться за непрозрачным стеклом. Сто Одиннадцатый называл "Происхождение видов", главную книгу девятнадцатого века, руководством по разведению земных существ. Он говорил, что однажды неспособных людей не останется, и у меня никак не хватало духу объяснить ему, что Свалка не место, где влачат свое существование бесталанные люди, а мир, где пытаются выжить такие же субъекты, как я или Гектор, которым повезло чуть меньше.

Что все это так не работает, и искусство не кодируется наборами генов, им нельзя и измерить человеческую душу.

На все вопросы у них были слишком простые ответы.

Я приложила большой палец к панели сканера рядом с лифтом, посмотрела блеснувший зеленый сигнал и вступила в стерильно-серебристую полость лифта. Пришло время возвращаться к Полинику и Семьсот Пятнадцатой, хотя мне и не хотелось ее видеть. В ней было нечто нестерпимо отвратительное. Я шла так долго, что в голове стало светло и просторно. Казалось, теперь там поместится намного больше мыслей.

В кармане грелась теплом моего тела речь Ясона. Орфей всегда закрывал дверь два раза. Он был просто чудо каким суеверным, казалось все иррациональные чувства, все присущие человеку страхи, ушли в эти ритуалы. Иногда я спрашивала у него, зачем ему закрывать двери два раза, или ходить кругами под самым солнцем, или кивать определенное число раз. Таких примет ведь даже не существовало.

Орфей говорил, что таким образом он пытается предотвратить статистически почти невероятные вещи.

Я не понимала, как это работает, но верила его расчетам. Статистически маловероятные вещи с нами никогда и не случались, если не считать того, что на свет появились именно мы, а не любые другие потенциальные дети мамы и папы.

Теперь я понимала Орфея, как никогда. Я шла, все время выставляя вперед одну ногу, и клялась себе, что если смогу выдержать это до конца пути, Ясон поможет мне освободить Орфея. Я не совсем верила в это, но и бесплодной фантазией не считала.

Я добралась до ячейки Полиника (и Леды), когда уже стемнело. За окном на ясном, темно-синем небе, высыпали симпатичные, острые кристаллики звезд. В сущности, для далеких звезд ничто и мы, и наши хозяева, и все сложные и запутанные отношения между нами. Я позвонила, и мне открыл Полиник. Вид у него был словно еще более изможденный, чем прежде, как если бы его неведомая болезнь прогрессировала каждый час. Он прижал руки к лицу, словно пытался проснуться, помассировал веки и сказал:

— Привет.

Я улыбнулась ему.

— Здравствуй, Полиник. Я тут немного разобралась с проблемами.

— Проблемы в порядке?

— Да, проблемам уже лучше.

Он явно немного расслабился, выглядело это так, словно Полиник сейчас в обморок упадет.

— Хорошо. Но ты очень вовремя, потому что Семьсот Пятнадцатая начала злиться два часа назад.

Несмотря на абсурдную формулировку, я понимала, о чем Полиник говорит. Для них время шло по-другому, раздражение их могло накапливаться даже столетиями. Я не была уверена, но подозревала, что Сто Одиннадцатый мог все еще злиться на меня за проступки, совершенные в детстве. Все их эмоции были неопределенно протяженными и оттого не слишком интенсивными. Хотя, я была уверена, Семьсот Пятнадцатая пыталась быть человечнее самих людей. Я услышала звон посуды.

Да, я была права, Семьсот Пятнадцатая что-то крушила.

Я прошептала:

— Мне кажется, я кое-что нашла в дневнике Леды.

Полиник наклонился ко мне, но в этот момент в проходе появилась Семьсот Пятнадцатая. Ее шатало из стороны в сторону, как будто мы были на палубе яхты, и начался шторм. Даже от взгляда на нее кружилась голова.

— Ты пришла невовремя. Невовремя пришла. Потеряться. Нет. Нет. Нет.

— Прошу прощения.

В руках у Семьсот Пятнадцатой был стакан, и она неловким движением бросила его на пол, словно была актрисой, которой явно больше никогда не достанется главная роль. Ее расфокусированный взгляд скользил по мне, но она не видела меня так, как люди. Семьсот Пятнадцатая словно бы с трудом выхватывала меня из сплошного потока впечатлений, как кит выхватывает планктон. Ее не слишком ровно накрашенные губы приоткрылись, и она сказала:

— Первая сказала, чтобы гулять. Одиссей. Гулять. Выгуливать. Поводок. Мальчик.

Я нахмурилась. Был в этом мире человек, которого я хотела бы встретить меньше всего на свете.

— Но хорошая новость, — сказал Полиник. — Он присоединится к нам в кафе.

— Наверное, ждет. Я жду. Ждали. Ждала. Эвридика пришла. Идем.

Она сделал шаг, непропорционально широкий, и мне показалось, что ее ноги сейчас разъедутся в разные стороны, как у куклы. Мне хотелось засмеяться, но Семьсот Пятнадцатая была дочерью повелительницы Галактики, так что я сдержалась.

Когда мы вышли, само собой сложилось, что Семьсот Пятнадцатая шла между нами, она заваливалась то в мою сторону, то в сторону Полиника, так что мы производили впечатление очень пьяной компании. Изредка мы с Полиником кидали друг на друга сочувственные и нетерпеливые взгляды. Нам так нужно было поговорить.

Еще меня занимал такой вопрос: почему она выбрала кафе? В конце концов, Семьсот Пятнадцатая не могла есть. Я никогда не видела, чтобы Сто Одиннадцатый, даже в теле моего Орфея, съел хоть кусочек. Казалось, еда не вызывала у него никакого любопытства, и нашей способности получать удовольствие от вкуса пищи он не завидовал.

В конце концов, моя планета была его пищей. Как желать большего?

Семьсот Пятнадцатая же говорила: