Благая Весть Курта Хюбнера (СИ) - Незванов Андрей - Страница 46

И этим достаточно сказано для того чтобы в очередной раз убедиться в шаблонности менталитета Курта Хюбнера, в основе которого лежит Дарвиновское "Происхождение видов" и либеральная политическая идеология борьбы с тиранией за свободу индивидуума.

Именно, Курт рисует перед нашими умными очами картину внутривидовой борьбы среди богов - хтонические боги против олимпийских, - как часть прогрессивной эволюции жизни с вытеснение старых форм новыми; и увязывает эту борьбу с политическим процессами становления классической демократии античного полиса.

Он пишет:

"С появлением гомеровского аристократического общества олимпийский миф вытеснил более старый хтоническо-дионисийский. Тем не менее он продолжал жить в народе. Приведенная ранее цитата Геродота (V. 67) показывает нам, что между возобновлением культа героев и культа Диониса, с одной стороны, и политическими реформистскими движениями Клисфена, Писистрата, Периандра и остальных (при дворе последнего действовал Арион) существовала взаимосвязь. Хотя все они были тиранами, но должны были одержать верх над господствующей аристократией, опираясь на широкие массы полиса. (Из-за чего Я. Буркхардт называет это "предвосхищением демократии".) Понятно, что именно тогда началось реанимирование старых мифов и одновременно складывался новый культ героев, который мог послужить прославлению тиранов".

Итак, трагедия появилась как часть политического процесса, и достигнутый в ней сюжетный синтез отразил тогдашние политические реалии. Именно борьбу руководимой тиранами охлократии с аристократией:

"Слияние хтонического, дионисийского культов и культа героев при натиске хтонического культа должно было вести к трениям с преобладавшим до сих пор олимпийским мифом. Как уже было показано в предшествующих разделах, греческая поэзия в значительной степени является попыткой ликвидировать эти трения и одновременно отдать должное пробудившемуся вновь сознанию личности".

Несомненно, в этом что-то есть - поскольку театр, несмотря на свои религиозные корни, явился всё-таки частью ГРАЖДАНСКОЙ ЖИЗНИ....

Хорошо. Но, чего же радикально не хватает Хюбнеру?

Он говорит о личности, но только в ключе её "сознания". И это не случайность. Ведь он и миф рассматривает как форму сознания, притом сознания не этического - необходимо принадлежащего религии как совестливому отношению к..., - но сознания технологического, которому принадлежит знание о том, где что находится, когда случается, и как это сделать.

Однако, личность - это, прежде всего, ЖИЗНЬ, на которую опирается Лицо в своем бытии. И экзистенциальный аспект личности - много важнее, чем умнологический. Но, Хюбнер ни слова не говорит о театре и Трагедии как способе быть, практикуемом личностью. Зато не стесняется к месту и не к месту повторять шаблонные политические лозунги "свободы личности" в качестве якобы ключей к замкам жизни античного Полиса.

Как бы в ответ на наши упреки Курт тут же переходит к экзистенциальной стороне трагического представления: он говорит о нём как об "эпифании" героя, которая переживается зрителями как свидетелями и участниками.

Курт пишет:

"Тем самым, как мы можем сказать, что в мифе были представлены эпифания и присутствие архе. "В действительности, - пишет В. Буркерт, -культ героев не является подлинным культом предков; речь идет об активном присутствии". То, что здесь происходило, было столь же мало театральным спектаклем в сегодняшнем смысле слова, как и все остальные культовые представления в мифическом празднестве".

"Как обобщение предшествовавших размышлений и привлеченных при этом исторических фактов выглядит описание А. Боймлером культа героев в качестве источника происхождения трагедии:

"Слово "герой" нужно наполнить вполне весомым содержанием и страхом, который религиозный человек чувствует перед демонической, даже из могилы воздействующей сущностью, чтобы понять, что означает словосочетание "дифирамбы героям" в шестом столетии".

"Чрезвычайно важно удержаться от всякой мысли о подражании применительно к древнему феномену искусства трагедии".

"Это, действительно, тени, которые поднимаются перед нами на трагедийную сцену. Эти герои... вызваны из могилы".

"Представим себе однажды, - пишет Боймлер, - что вокруг могилы героя или вокруг алтаря, где в его честь состоялось жертвоприношение, собирается толпа, которая поет хвалебную песнь господину душ, - то есть Дионису". "Давайте освободимся от филистерской мысли, что этот дифирамб, исполненный мужским хором, станет удовольствием для слушателей".

Таким образом, Курт, устами Боймлера, сообщает нам, что экзистенциальный смысл античной трагедии отнюдь не сводился к городскому РАЗВЛЕЧЕНИЮ. И за рамки простого зрелища ради удовольствия античную трагедию, по мнению Хюбнера, выводил именно миф. А именно, драматический сюжет, основанный на мифе, а также исполнение, отсылавшее к религиозным праздникам, встраивавшим миф в реальную городскую жизнь.

Курт пишет по поводу этой связи:

"Может быть лишь спорным, переживалась ли эпифания и повторение архэ во время исполнения трагедии времен Эсхила или Софокла с той же непосредственностью, как в любом культе, из которого она возникла. Слишком она уже "искусство", слишком далеко, должно быть, распространился уже просветительский дух. И все же связь с культом еще присутствует, настроение Городских Дионисий владеет городом, когда исполняются трагедии; сам Софокл, как было замечено, еще переживал эпифанию. Еще сохранена по меньшей мере идея мифического праздника, в котором присутствует бог или герой и воспроизводится его архэ...".

В ключе заявленной Хюбнером темы: "Истина мифа"; возникает вопрос - трагедия с её "просветительским духом" являет собой истину мифа, или миф есть истина трагедии?

Ниже Курт признается, что он предпринял...

"...толкование греческой трагедии как последнего дошедшего до нас в письменной форме выражения античного мифического духа".

И тут же сообщает, что "в теориях античных философов, посвященных трагедии, нет и намека на подобное истолкование".

Напротив, в том, что касается истины, для них трагедия есть ложь и обман.

"Одна из первых посвященных трагедии теорий, по-видимому, принадлежит Горгию (485-380 до н. э.). /... / Эта теория, по-видимому, говорила прежде всего о том, что трагедия основана на обмане и иллюзии".

Но этот обман полезен людям в качестве средства катарсиса:

поскольку "трагедия вызывает в зрителях дрожь, страх, сострадание и тоску, и делает людей лучше".

Платон отвергает теорию искусства как катарсиса.

"Согласно Платону, трагедия, как и вся поэзия, и искусство вообще, есть подражание, точнее, имитация чувственного мира, который, в свою очередь, является имитацией подлинной реальности идей. По этой причине Платон в конце концов приходит к совершенно иной оценке трагедии, чем Горгий: она не только не имеет никакой чувственной ценности, но даже вредна для людей".

"Хотя трагедия вызывает страх и сострадание, но в них, как и в других пробуждаемых ею чувствах, Платон видит скорее воспитание жалостливости и бесхарактерности. Поэтому трагедия - это нечто пригодное лишь для женщин, детей и рабов".

В заключение Курт рассматривает теорию трагедии Аристотеля. И делает следующий вывод:

"Рассматривая античные теории, посвященные трагедии, в таком контексте, мы ясно видим, что они не уделяли никакого внимания ее культовому и мифическому смыслу".

Вероятно потому, - скажем мы от себя, - что религия и миф в рамках религии существовали сами по себе, и театральные спектакли не рассматривались как составные части богослужения. Остается заключить отсюда, что спектакли были частью праздника как календарного события. То есть, принадлежали жизни мира (= света) как такового: жизни, возглавляемой и направляемой религией, но имеющей и своё "профанное", так сказать, наполнение.