Год Людоеда. Время стрелять - Кожевников Пётр Валерьевич - Страница 50

— Как вы, Илья Титанович, изволили сей момент спикать, ну-ка, ну-ка? Что-то я вас не расслышал? — Нашатырь мрачно уставился перед собой. — Вам что, уважаемый, жить надоело? Вы думаете, можно вот так безнаказанно наших бойцов домогаться? Ну-ну…

— Что там за мятеж, а? Не понял? Что ты ему там нукаешь? — Бакс резко повернулся к мелко дрожавшему Брюкину. — Ты что, Илюха, хочешь пику в брюхо? Короче, шилом в глаз или в жопу раз?

— Да нет, Тимур Асбестович, ничего, все в порядке! — спешно отозвался Брюкин. — Я только имел в виду, что…

— А меня нисколько не колышет, геморройная жопа, что ты там имел в виду! Кто ты вообще такой, а? — Острогов начал наступать на побледневшего подчиненного. — Ну, кто ты, отзовись?!

Брюкин застыл. Вся группа замялась с благодушным выжиданием на лицах: что дальше?

— Ну так что, мы идем или нет? — угрожающе произнес Бакс и взял под локоть Руслана. — Представляешь, Левша, каким быдлом я окружен? Ты чего, Брюкин, усы отращиваешь? Это чтобы телок во время поцелуя беспокоить?

— Поцелуй без усов как редька без соли! — не утерпел от комментария Корней и тотчас с тревогой посмотрел на гостей.

— Соображает, подлюга! — обернулся Тимур и продолжал: — Люблю этот запах! Возбуждает, правда?

Когда гости исчезли за оцинкованными дверьми, Ремнев устало побрел в свою каморку. Здесь он плюхнулся на обшарпанный деревянный стул с выползшей, словно плесень, из-под протертого дерматина ватой и закурил.

— Вот твари, а? Вот твари! — санитар заскрипел мелкими зубами, ударил кулаком по столу и тотчас испуганно прислушался, словно проверяя, донесся ли созданный им шум до опасных гостей. — Ничего-ничего, все у нас будет в порядочке!

Корней налил в стакан воды из пластмассовой бутылки, окунул туда кипятильник, включил его в сеть, но вскоре выключил, кинул папиросу в мусорное ведро, положил руки на стол, а сверху голову и задремал…

— Слышь, Корнеич! Вези сюда кого-нибудь живого! Папа по живому кончить желает! — Таран ворвался в каморку санитара и тряс его за расслабленное от сна плечо. — Да проснись ты, трупоед! Вот те бабки! Сколько здесь есть — все твои, только давай оперативней: одна нога здесь, другая там! А то он меня самого отъелдачит!

— Да где же я тебе здесь возьму живого-то? Самому, что ли, в позу врага народа становиться? — Ремнев уставился куда-то выше головы Дмитрия. — Или им с отделения какую-нибудь клячу притаранить? Медсестру, что ли? А если она там все это безобразие увидит, потом-то что будет? Ну и клиенты, прости господи! Ладно, давай капусту! Ты тут покарауль, покудова я бегаю, чтобы мои жмурики не убегли, я сейчас постараюсь решить вопрос в положительную сторону.

— А если ты, говнюк, решишь вопрос в отрицательную, то лучше и не возвращайся: я тебя сам запорю! — Таранов гневно глянул на санитара и показал ему мощный тесак с удобным желобом для стока крови. — Видал такую штуку?

— Да я уж постараюсь, Димочка, — с испуганным заискиванием улыбнулся Корней. — Я тут не первый год работаю, всякое бывает! И такие аварийные ситуации случаются. Ну, я побежал, ладненько?

Как это дивно, когда тобой обладают! Какие фантастические, безумные картины возникают в воображении — хочется писать стихи, петь, летать, превратиться в облако, исчезнуть, раствориться без остатка в нем, в любимом, в господине, в этом неутомимом мальчике, который, кажется, копил свои силы только для нее, для Софьюшки, для маленькой избалованной девочки, живущей прямо на набережной Невы и любящей иногда надевать милицейскую форму, для Софьюшки, которой все больше хочется все больших наслаждений! Что она еще может ему дать, чем угодить, какой восторг вызвать в его неискушенном любовью сердце? Милый мой, нетерпеливый, порывистый! Как же тебе объяснить, что нам теперь никуда не нужно торопиться: мы — вдвоем, и это главное!

Ваня опять вскакивал ночью и что-то записывал на клочке бумаги. А, вот оно, его новое творение! Морошкина взяла в руки тетрадный листок, расположила его так, чтобы он попадал под розовый рассветный луч света, проникающий в расщелину между шторами, и прищурилась:

Конечно, она, может быть, очень мало что понимает, как принято выражаться, в серьезной поэзии, да и он, ее ласковый мальчик, тоже необязательно оформится в литературную знаменитость, но ей его стихи нравятся. А что она еще может сказать? Она ведь, в конце концов, действительно не литературный критик! Только вот что было бы интересно знать: кто это и когда сказал ее малышу «прочь», кто его, не любя, оттолкнул, кому он обещал, что больше не будет? Если это про нее, про Соню, то она тут как бы и совсем ни при чем, а что же это тогда, поэтический вымысел? Вот тут-то, наверное, у нее и сказывается отсутствие соответствующей базы?!

Софья продолжала смотреть на своего юного любовника и в который раз проигрывала в уме всю историю их знакомства, дружбы и любви. Действительно, что стоило ей иначе с ним заговорить при их первом знакомстве, спугнуть легкий интерес, который инспектор ОППН почему-то вдруг вызвала у несовершеннолетнего подростка из неблагополучной семьи? А потом, да, потом все было как в сказке…

Да, случись такое в незабвенные советские времена, еще неизвестно, чем бы вся эта эпопея для майора милиции Софьи Морошкиной закончилась. То есть, вне всякого сомнения, финал сей басни был бы очень печален и поучителен для бесклассового общества, называемого еще обществом реального, развитого или какого-то там еще социализма (все эти определения и формулировки выветрились из Сониной головы столь же быстро, как и обещания вождей обеспечить всем гражданам отдельное жилье, привести СССР в скором времени к коммунизму и другие замечательные, но не всегда понятные посулы).

Скорее всего Соню вначале бы осудили внутри ее коллектива, потом уволили бы из рядов правоохранительных органов и уже в таком виде, осужденную и беззащитную, словно устрица без ракушки, подвели ее под соответствующую статью Уголовного кодекса, в котором Морошкина и сейчас смогла бы назвать по памяти три-четыре статьи, под которые бы подпадали ее аморальные, криминальные и, конечно, глубоко антисоветские деяния, направленные против всего прогрессивного человечества.

Хорошо, а почему она должна была себе отказать в этом шансе? Что она, вообще-то, в своей жизни видела? И что, кстати, еще увидит? Да наверное, уже не более того, что видела.

Да, но если я люблю человека, тем более столь молодого, годящегося мне в сыновья, то неужели я не могу дать ему нечто пусть не большее, но иное, чем секс с седой, беззубой старухой? Нет-нет, Сонечка, зачем ты себя так уничижаешь? Ты же сама прекрасно понимаешь, что, в общем-то, не так уж и плохо сохранилась для своих… Да-да, вот именно, радость моя, для своих! А ему-то сколько сейчас, ты хоть помнишь, ветеран остеохондроза? Что ж, конечно, Ванечке было не очень радостно слышать, когда у нее при нем несколько раз хрустели изношенные суставы. А ты уверена, что это было несколько, а не много раз? По-моему, с тобой это происходит, прости, каждый раз, когда… Ладно, хватит, не добивай меня! Хорошо-хорошо, не буду вдаваться в интимные стороны, ты, кстати, всегда была ханжой и фарисейкой! Ну вот за это спасибо, милая моя!..

В квартиру Морошкиной позвонили. Ой, кто это? Господи, да это же Лариса Мультипанова! Ну, ничего-ничего, Ларочка — свой человек, хотя продаст — не продешевит! Правда, у нее и самой жизнь не сахар: сын — инвалид, дом сгорел! Она еще хорошо держится, хотя, по информации Феди Бороны и Бори Следова, Мультипанова — глубоко замаскированная преступница, участвующая в криминальном усыновлении и удочерении детей, продаже квартир и прочих грехах. Что ж, это, пожалуй, вполне может быть — такое сейчас время! Впрочем, Софья не раз вспоминала свое удивление, когда из шкафа, стоящего в кабинете инспектора по охране детства, вдруг посыпались бесчисленные коробки с конфетами и печеньем, духи и прочая косметика — все это были дары тех, с кем Лариса общалась, в общем-то, по долгу службы.