Тонкий лёд (СИ) - Цыпленкова Юлия - Страница 77

— Какой же вы все-таки несерьезный, Арис!

— Неправда, я — сугроб, незыблемый и холодный, — возразил супруг. Что ответить, я не нашлась, пойманная в ловушку собственных слов.

Уже много позже, когда мои комнаты заполнились народом, и мне самой в них места почти не осталось, диар, бывший со мной до недавнего времени, снова удалился. Он отправился к себе переодеваться… впрочем, скорей, это стоит назвать — на свою половину, потому что покои у нас оказались, хоть и с разными входами и с одинаковым количеством комнат, все-таки общими. Они соединялись между собой общей спальней, и с тех пор, как Арис приказал перенести мои вещи, каждую ночь я засыпала рядом с мужем. Так вот, супруг отправился на свою половину, где царили тишина, умиротворение и камердинер, я же осталась с сестрицами, папенькой, который не отпустил их одних, инаром Рабаном и его помощниками, горничными и парикмахером.

Хвала Богине, переодеваться мне позволили в одиночестве. Правда, взглянуть на себя в новом платье я смогла еще не скоро, потому что сначала вокруг меня кружил почтенный мастер, что-то расправляя, подправляя. Поджимал губы, тер подбородок и, наконец, воскликнул:

— Я — гений!

— Несомненно, — с улыбкой ответила я.

После кружили сестрицы, пытаясь потрогать то рукава, то подол. На них шипел инар Рабан, шлепал по рукам и снова расправлял и поправлял. Близнецы дулись, задирали носы, но снова и снова пытались потрогать серебристую ткань, восхищенно ахали и, в конце концов, Мели обидела портного, сказав:

— Свадебное платье было красивей.

Тирли сложила пальцы домиком и возразила:

— Нет, это платье красивей. Оно необычное.

— Свадебное было, как у королевы, — помотала головой Мели.

— А это, как у богини, — отмахнулась Тирли.

— Да что бы вы понимали, малявки! — воскликнул инар Рабан, сам став похожим на десятилетнего мальчишку. — Каждое мое платье — шедевр! Не смейте их сравнивать! Как? Как можно сравнить несравнимое?! Свадебный наряд — летящее облако, первый снег, мечта, надежды на счастье, свежесть, юность. А платье Кадалы — сказка, чудо, чистые воды, хрустальный перезвон капель, сила и хрупкость. А, — он махнул рукой, — как вам понять душу художника?

— А мы понимаем, — насупилась Мели.

— Мы всё прекрасно понимаем, — скрестила на груди руки Тирли.

— Позвольте мне закончить приготовления к балу, — взмолилась я. — Скоро уже придет его сиятельство…

Спорщики расступились, выпустив из своих цепких рук, и я тут же попала в руки парикмахера. Когда же и он отпустил меня, я подошла к большому напольному зеркалу и замерла, рассматривая совершенно незнакомую мне молодую женщину в отражении.

— Кадала, истинная Кадала, — умиленно вздохнул инар Рабан, стиснув пальцы.

Мне сложно судить, насколько я была божественна, но, что до платья, им действительно могла бы не побрезговать и сама речная богиня. Крой был достаточно прост, без модных ухищрений, но глаза отвести оказалось совершенно невозможно. Мягкие струящиеся складки подола ниспадали от бедер, и вправду напоминая волнующиеся воды. Лиф и подол были расшиты камнями, порой неприметными, но вот на них падал свет, и яркие блики, словно капли брызгали во все стороны. Более приметный жемчуг, которым также был вышит лиф, складывался в причудливый орнамент, широкие рукава распадались от плеч, открывая второй слой более легкой летящей белой ткани. Даже сама серебристая ткань, из которой был пошит наряд, мягко мерцала в полумраке, подсвеченном светом свечей, и казалось, что меня окружает блеклый ореол белого сияния. Впрочем, в бальной зале этот ореол, конечно, исчезнет, он и был-то заметен в зеркальном отражении, но я едва дышала, рассматривая чудо, созданное талантливым портным.

Дополняли образ Кадалы распущенные волосы, спадавшие волнами на спину. На голове красовался венец диары, очень удачно подходивший к моему наряду, и, признаться, я ощущала себя по-настоящему красивой. И все же волнение оставалось, безумно хотелось узнать, что и мой муж видит меня точно так же. Но он пока не вернулся за мной, и я продолжала любоваться своим отражением.

Я вообще за последнюю пару месяцев стала часто и подолгу смотреться в зеркало. Нет, я не любовалась собой и не считала красивой, но что-то изменилось в моем лице. Я похорошела, это было точно, но я никак не могла понять, что именно сделало мои глаза ярче. Смотрела на себя, а ответ находил только один — я счастлива. Люблю и любима, что может быть для женщины желанней этого? Когда-то маменька говорила, что любовь заставляет сердце пылать. Должно быть, мое горело столь сильно, что отсветы его огня отражались и в глазах.

— О-о-о, — услышала я протяжное восклицание Тирли и обернулась.

Его сиятельство вошел на мою половину покоев. Не знаю, как выглядел настоящий Дольгрэм, но Аристан Альдис был божественен. Впрочем, таким я его находила и в рубашке с распахнутым воротом, и в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и во фраке, и вовсе без ничего… Не менее привлекательным я нашла диара и в костюме, крой которого напоминал одежду мужчин времен наших пращуров. Зеленая замшевая безрукавка, надетая поверх белоснежной рубахи, на рукавах которой красовалась искусная вышивка, которой украшали одежду еще наши предки.

Орнамент этот имел дангарейские корни. Имелись свидетельства, что подобными орнаментами мастерицы украшали одежду древних князей, и нынешние вышивальщицы сохранили народную память. Вообще, Данбьерг был одним из самых самобытных диаратов, где свято хранили старые традиции, не только простой народ, но и знать. И некоторые элементы старинной вышивки я помнила, получив о них знание от маменьки, Лирии и нашей единственной горничной, поэтому определить, чем украшен костюм диара труда не составило.

Но вернемся к самому костюму. К плечам крепился короткий плащ, не стеснявший движений. Цепь, проходившая через грудь, от одного плеча к другому, имела вид дубовой ветви, и хоть листья были не настоящими, но сделаны они оказались столь искусно, что хотелось потрогать и удостовериться, что они не живые. Орнамент из дубовых листьев, вышитых серебром, окаймлял и плащ. И словно капли росы, на листьях, кое-где сверкали камешки.

Штаны имели тот же зеленый цвет, что и безрукавка с плащом. Были они заправлены в зеленые сапоги, на которых узнавалось то же шитье, что и на плаще. Серебряные дубовые ветки украшали голенища сапог. И если учесть рост и сложение его сиятельства, то можно честно сказать, что смотрелся он мужественно и в то же время достаточно просто, без вычурности и привычной надменности.

— Как же вы хороши, Арис, — произнесла я восторженным полушепотом. — Невероятно хороши.

Он не ответил, стоял и смотрел на меня так, словно видит впервые.

— Арис? — с тревогой позвала я, вдруг испугавшись, что диару совсем не нравится то, что он видит.

Однако Аристан отмер и приблизился ко мне. Взял за руки и пожал их, успокаивая одним этим простым прикосновением.

— Восхитительна, — шепнул его сиятельство и поднес к губам мою ладонь.

— А где головной убор?! — резкий оклик инара Рабана заставил вздрогнуть не только меня. — Ваше сиятельство, где шапочка?

Диар скривился, но эту гримасу увидела только я, затем принял невозмутимое выражение и обернулся к портному.

— Шапку не надену, — решительно отчеканил Аристан. — Я в ней похож на дурака. Такое ощущение, что мне на голову, простите, нагадила большая зеленая птица, и нагадила таким же зеленым.

— Что? — мастер схватился за сердце. Двое подручных поспешили к инару Рабану. Один подставил портному плечо, второй спешно замахал маленьким веером. — Вы слышали то же, что и я? Этот человек назвал шапочку птичьим пометом?

Помощники закивали, и тот, который обмахивал, услужливо уточнил:

— Зеленым птичьим пометом.

— От большой зеленой птицы, — отозвался второй помощник.

— О, Богиня! — трагично возопил инар Рабан, воздев руки кверху.

— Не нравится прежнее определение, скажу иначе, словно мне на темечко плюнул великан. Зелеными…