За краем небес (СИ) - Сурикова Марьяна - Страница 53

— Не ты ли уходить собралась, не попрощавшись?

— И ушла уже почти.

Вот же злость вещь полезная, на себя да на мужчину, порыва души не оценившего. Только она и привела в чувство, ногам силу дала, а еще подтолкнула от диора отступить. Ан не пустил, нахалище. Хоть как упирайся, не сдвинуть с места. Верно я его с камнем сравнила. Только камень этот еще и шипастый оказался.

— Я тебя основам дела фаворитского обучать не намерен. Но сложного ничего нет, король и сам быстро справится.

— Конечно справится, поди опытный. Он то сразу все как есть говорит, напрямик. Не целует, как некоторые по кустам, на погибель отправляясь. Ты зачем целовал?

— На удачу!

— Ах, на удачу?! А на какую удачу из рук не выпускал и сам опалился? Или у диоров это примета хорошая, огоньком прижечься?

— Держал уже, поздно выпускать было.

— Ах, поздно?! Поздно ему… да… да… домой к себе зачем притащил, с самого берега выкрал?

— Спасибо сказать.

— Ну ты, царедворец плешивый! Так говори свое спасибо и обратно отпускай, некогда здесь в платья ваши выряжаться, прически наводить! Его величество заждался!

— Век ждал, еще подождет, заодно перебесится. Как обещание давать, так здесь ты, Мира, времени лишнего на думы не тратишь. Собой кинулась мужчин прикрывать? Для чего? Не было иного пути, кроме как к королю в постельные грелки набиваться?

— В… в…

— А то, что магией на тебя действовал, голову кружил, да так сильно, что толком ничего не соображала, это ты в расчет не берешь? Если бы выбор в его пользу сделала, а не жертву приносила! Но ты чувств не скрываешь, а мне что прикажешь, смотреть? Смотреть, как уходишь? Тебе вслед платочком из твоей же юбки, за которой нас спрятать пыталась, не помахать?

— У тебя тут еще сильно болит? — спросила, на грудь его ладонь положив. Брови приподняла выжидающе, и он в ответ свои изломил. — Спрашиваю, потому как примеряюсь, куда лучше ударить, чтобы ты меня выпустил.

— Сюда ударь, — накрыл мою ладонь своею, передвинул на левую сторону, туда, где под пальцами сердце билось, — здесь больнее всего.

Не стала к груди прикасаться, размахнулась и пощечину отвесила, как прежде хотела, звонкую, крепкую, ярким пятном заалевшую на щеке. Довел, царедворец. Затем, видать, и позвал.

Сжала зубы покрепче, чтобы слезы сдержать, а вскрик подавить не сумела, когда вся прическа богатая рассыпалась под натиском пальцев жестких, схвативших пряди мои, голову запрокинувших. И отшатнуться бы, но пошевелиться страшно. Дыхание затаила, сжалась, услышав, как ткань серебристая затрещала под напрягшейся рукой, спустившей по шее, прошедшей до основания спины, вдавившей в плоть хрупкие позвонки. Струсила все же, закрыла глаза, когда стиснул меня так, что теперь уж ни вырваться, ни дернуться не получалось, к телу обнаженному прижал. Задушит, как есть, задушит за все, чего натворить успела. Допрыгалась, Мирка.

Рано ж обрадовалась, что взаправду мучения мои прекратятся. Диор жестокий продлить их решил, изверг. Ведь ждала, что снова прикоснется, ждала, чтобы хоть в последний разочек ласку подарил. Гнала из памяти тот сорванный с губ поцелуй единственный, когда не понимала, что со мной творится. Еще и голову в сей раз первая потеряла. А мужи, черноволосому подобные, видать, вовсе сострадания не ведают, потому что губы жесткие накрыли мои тогда, когда изо всех сил пожелала никогда больше не видеть его.

Заклеймил собой, прикосновениями своими. Проводил пальцами по коже, оставляя горячие следы, сминал платье мерцающее, мое тело в пылающий огонь превращал. Ой, мамочка, сгорю ведь на сей раз, ничего не спасет. Остудил бы, потушил пламя жадное, заполнил пустоту тянущую, мольбу беззвучную расслышал. Не оставил бы только в этот миг, не припомнил всех ошибок.

Закрывала глаза, слушая, как летит по коже ладонь шершавая, вздрагивала, когда прикасался так, как никто прежде не смел и как никому не дозволяла. Плакать и молить хотелось, когда отрывались от меня его губы даже на миг краткий. И жить хотелось, и умереть, в беспамятство окунуться и помнить все, до последней подробности.

Вспышками разносилось чистое счастье по бурлящей крови, женское беззащитное, самое хрупкое и самое крепкое на свете. Когда только ты самая нужная, когда взгляд, ради которого погибнуть можешь, никого на свете желанней не видит, когда только твое имя любимые губы шепчут. И не зришь в такие минуты ни края небес, ни цветных водопадов, не паришь птицей в небе и не срываешься в пропасть, но перестаешь существовать, растворяясь до последней частички в нем, одном-единственном.

Зацелованная, заласканная до смерти, я не могла видеть из-за пелены перед глазами, дышать разучилась любым воздухом, кроме того, что давало его дыхание, пальцы совсем сделались непослушными, не желали отлипать от его кожи.

— Мира, — в миллионный раз прошептал, отводя рукою копну волос моих со спины. Просчитывая пальцами позвонки, очертил изгиб поясницы, мягко провел по закинутой на его бедро ноге, задержал пальцы, сомкнул их на хрупких косточках, прогладил под коленкой. Пока я выдыхала судорожно, Эртен ладонь прижал к щеке, поднял лицо мое и в шальные глаза посмотрел:

— Остановимся, Мира.

— Зачем? — удивилась непонятливо.

— Затем, что пока ты мне не принадлежишь.

Я на руках приподнялась с груди его и углядела, что на полу уже лежим, а платья серебряные лоскутки ковер устилают, спрятала тут же лицо зардевшееся, прижала к его шее, пока он вновь погладил рукой по моей спине. Кожа горячая его кожи касалась, и наслаждение сладкое оттого, что наготу мою своим телом прикрыл, крепко к себе прижав, и каждая обнаженная клеточка пела, ликовала, его рядом ощущая. Когда ж довелось мне так влюбиться, не собиралась ведь.

— Не знал, что к этому обычно готовятся? — смешок рядом с ухом прозвучал.

Вот так я теперь вслух мысли свои высказываю, совсем разум помутился.

— Не помешало бы подготовиться, а то ж не знаю ничего про тебя. Что вы, диоры, за люди такие?

— Сложные люди, — враз вдруг серьезным сделался. А после подниматься начал, а я ойкнула и быстро волосами грудь занавесила, смущение жаркое ощутив, когда встали рядом друг с другом. Поймал запястья мои, в стороны отвел, вновь волосы за спину отбросил, одной рукой за поясницу ухватил, другой за шею, а когда прогнулась под натиском решительным, коснулся губами груди обнаженной.

Коленки слабые подогнулись, и пришлось черноволосому снова меня на весу удерживать, пока в себя приходила. Благо, не стал больше целовать и глаза закрыл, выдохнул со свистом сквозь зубы, после только выпустил и резко от меня отвернулся.

— О диорах тебе, Мира, лучше всего мама расскажет. Спроси у нее все, что знать желаешь.

Я руки на груди скрестила, взгляд в пол уставила, потому что дико хотелось на носочки подняться, ладони на плечи его положить, губами к спине с литыми мышцами прижаться, пробежаться дорожкой поцелуев по крепкому поджарому телу с золотистой кожей. Шумно в себя воздух втянула, радуясь, что не поворачивается ко мне, по сторонам оглядываться принялась, отыскивая, что надеть могу и пропустила момент, когда Эртен магичить начал. Соединились лоскутки в единое целое, снова платье для меня из кусочков собрали.

— Продержится до твоей комнаты, — диор мне сказал, склонившись и вновь полотенце с пола подхватив. Я сглотнула жадно, больно пить захотелось, когда взгляд сам собой по спине и ниже прогулялся. И никогда прежде в жар от чужой наготы не бросало, а тел мужских за помощью матушке всяких разных повидать довелось. Понятно стало в этот миг, что хоть сто идеалов красоты для меня отыщи, а с ума сойду лишь от одного, которого сердце выбрало.

— Служанке вели другое платье принести. Время есть еще.

Обернулся наконец, посмотрел мне в глаза, перехватив серебристую паутинку ладонью.

— Подними руки, помогу.

Я послушалась, вытянула вверх ладони, ожидая, когда материя гладкая на тело скользнет, а у диора дыхание сбилось, глаза потемнели, стали как море в сильный шторм. Ткань тонкую в кулаке так сжал, что захрустело что-то, может ткань, может кулак.