27 приключений Хорта Джойс - Каменский Василий Васильевич - Страница 21

— На месте отца что сделал бы ты?

— То, что сделает Хорт. Что? Я не знаю, потому что не знаю силы магнетических обменов, связывающих звено выделения энергии между этими двумя радиостанциями. Поэтому постороннему наблюдателю трудно бывает учесть сумму радиоработы чужих сообщений. Тем более, что и сами-то они не в состоянии учесть этой суммы последствий, так как работа в данном случае ведется почти подсознательно, как у большинства. Неисследованность этой области мешает одинаково всем делать какие-либо точные заключения, но я не перестаю уважать свою литературную теорию о радио-мысли, так как ты, Чукка, явилась истинной ассистенткой профессора Хораза. Твоей работы реальные результаты не подлежат сомнению. Твоя интуиция — гениальна. Это плоды практики. В недалеком будущем центры радио-восприятия так от тренировки полного сознания будут развиты, и точно установлены, что великое множество всяких тайн и чудес будет вскрыто, учтено, как материализованная сущность, как психо-физическое явление. Дело за наукой и только за наукой. Хорт говорит верно, что идеалисты и мистики существуют за счет молодости нашей науки. Первоначальный расцвет науки — есть первоначальный расцвет человечества. Впереди будет легче. Даже нам будет легче, так шагает культура. Мир только начинается…

— Но отцу немного более года жить осталось… Ему как помочь?

Рэй-Шуа остановился, чтобы закурить трубку и поправить ремни своих набитых сумок, надавивших плечи.

Диана рыскала по кустам.

Чукка также поправила ремни.

— Ты устала, Чукка? Дай мне твою сумку — я понесу часть дороги, хоть часть дороги.

— Нет. Больше устала я об отце думать, потому что жаль сердце его, волнением зажженное. А он так был рад еще недавно, когда покоем, тишиной, отдаленностью жил, хоть и грустил о Наоми, но тихо грустил. И что так будет — не ждал, нет. Знаю я.

— Но Хорт мог думать, воображать на момент и снова откидывать близкие мысли о Наоми. И вероятно, Наоми снилась ему. Хорт умеет молчать — теперь это очевидно.

— Отец боролся, насколько сил хватало, боролся за прежнего, первого себя и потому еще, что приближение сроков ясно видел.

— Перед смертью уходит зверь…

— Тишины ищет, в покой уходит.

— Мудрость уводит.

— Это прекрасно.

— И вот…

— Вторая жизнь.

— Ничего общего не имеющая с первой.

— И эта вторая побеждает.

— Но не победит смерти?

— Нет…

— Однако, вторая жизнь победив первую, хоть временно взбудоражит безоблачный вечерний покой захода Хорта и — кто знает — какие будут последствия, в какую форму выльется план новой жизни при новых условиях. Ясно, одно, что мы накануне больших перемен.

— Если Наоми будет здесь?

— Разумеется.

— Будет ли?

— Возможно.

— Ах… — вскрикнула Чукка, схватившись за голову, будто от удара.

— Что случилось? Чукка? Что? А? — волновался Рэй-Шуа, смотря в закрытые глаза остановившейся вдруг Чукки.

Молчание длилось несколько минут, пока Чукка могла сказать:

— Знаю. Отца нет дома… Нет…

Почти бегом бросились Чукка и Рэй-Шуа к дому, без слов, молча, взволнованные.

Глаза их были остро устремлены вперед, где открывалась река и далеко можно было видеть на бирюзовой глади чернеющую рыбацкую лодку Хорта или же обычно чернелась она, причаленная у берега, около моторной лодки.

— Отца нет дома.

Рэй-Шуа убедился, что действительно лодки Хорта не было видно.

Через следующие пол-часа изумленные, бледные они читали в землянке письмо Хорта, оставленное на столе.

Хорт писал:

«Чукка и Рэй-Шуа. Я скрылся. Несколько часов вашего отсутствия мне было крайне недостаточно, чтобы в полном объеме обдумать создавшееся положение… Да — речь идет о Наоми, за письмом которой я отправился на почтовую станцию. Я глубоко почувствовал все содержание пришедшего письма, всю правду нашей любимой подруга и нашел силы, если потребуется (это будет видно из письма Наоми) уйти с ее письмом куда-нибудь в глушь леса, в горы, уйти на несколько дней, чтобы принять какое-либо решение.

Я взял ружье, чайник и сумку с сухарями. Я не забыл взять табак, спички и охотничий нож. Я ничего не забыл, знайте и будьте спокойны. Меня не ищите, не надо. Прошу.

Видно, судьба посылает мне еще одно великое испытание… Принимаю. Что делать: мне даны две жизни и надо ответить за каждую. Будьте же спокойны.

Хорт».

Гррррррр…грррр…гррр…грр…гр…

Гремел гром, горем громко гремел, разрушая, раскатывая яро громадные горы.

Гррррр….

Лезвие, отточенное и раскаленное в боях, огненное лезвие молнии, будто гигантский кинжал взмахами наотмашь встречаясь в смертной схватке с другими кинжалами, — это лезвие резало, раскраивало, кололо и жгло синие, как ночь, тучи, насыщенные, вздутые, злобные тучи.

Грррррр…

Непрерывно гремел гром, потрясая мир.

Ветер гнул лесные вершины, мотал их высокие головы, таскал за зеленые волосы, беззубо хохотал.

Ххххх… хххх…уххх…ыххх…

Ветер рвал и метал сучья, листья, ветви, мох.

Ветер выл, стонал, ухал, гнал.

Дождь переходил в град.

И новые натаски ураганного вихря вырывали деревья с корнями.

Грррррр….

Грозил крепкий крупный гром.

Взвизгивала огнем пронзительная молния.

Гррррр…

Снова барахтался в горах гром.

Снова ветер деревья таскал за зеленые волосы.

Все вымерло, все припало, все влезло в черные поры, все ждало милости, спасения, пощады.

Все ждало разрушения, конца.

С треском, стоном валились на смерть старые полуиссохшие, высоченные ели, пихты, березы, осины.

Хорт, как в нору зверь, залез в дупло высокого пня и ждал вместе со всем зверьем или спасения или гибели.

Он покорно ждал короткого исполинского кинжала и последняя мысль его — кроткая, тихая, будто лесной ландыш, мысль его была о Наоми…

И если бы огненным лезвием поразила молния Хорта, то в прижатой к груди левой руке вспыхнуло бы, сгорело бы письмо любимой подруги, сожглось бы вместе с сердцем, вместе с последней мыслью…

И пусть.

Разве в стихийном безумии ураганной грозы не видел Хорт оправдания, когда с благодарным стоном валились на землю высокие, как он, старые, седые, как он, отжившие ели.

Он покорно ждал, прижимая к груди письмо.

Ждал благодарного конца.

Ждал весь ушедший в себя, весь готовый каждую секунду со светлой улыбкой мудреца отдать свою жизнь.

А молния рыскала по лесу, ослепляя убийственным блеском, будто искала жертву, будто искала Хорта.

Грррррррр.

Грозил гремучий, страшный гром.

Но Хорту не было страшно: его личное безумие, овладевшее им в эти дни, не уступало по величию его бушующим переживаниям.

Ураган в лесу — был ураганом в лесу его прожитых дней за сорок девять лет.

Все стихийным разом, все — что называлось жизнью — вдруг всколыхнулось, восстало, взметнулось, взбудоражилось, взвыло, взгремело.

Дремучий лес обретений и противоречий, дикий лес тайн и загадок, зеленый лес вопросов и ответов, шумный лес надежд и порывов, северный лес холода и одиночества, девственный лес страданий и тоски, весенний лес радости и счастья, голубой лес солнца и юности, новый лес неизведанных приливов, — весь этот мятущийся лес прожитых и будущих дней гудел, взывал, трещал под грозным громом налетевшего урагана.

Тучи черными буйными крыльями закрыли безоблачную бирюзу спокоя.

Гибель или спасение?

Начало или конец мира?

Борьба, борьба.

Что будет, что станет, что совершится?

Хватило бы сил выдержать, вынести, пережить.

А если не хватит? — Вот он каждое мгновение готов отдать жизнь. Готов.

Гррррр…

Кругом гремит ураганный гром.

— «Хорт, Хорт», — слышится светлое утешение, — «Хорт, Хорт»…

И Хорт ясно, среди общего сумбурного шума, понимает, сознает, чует, что это голос Наоми.

— Прощай, Наоми, прощай, — шепчет он, — может быть прощай… Прости меня… Все помню, за все благодарю… Прости меня… Еще не знаю, что будет… Ураган… Молния… Гром… Гибель или спасение? Лес, лес, лес… Сотни, тысячи, миллионы дней искрометными призраками носятся перед глазами: вспоминаются века, тысячелетия, пространства, зачатие мироздания, туманности…