Где правда, там и ложь (ЛП) - Гир Керстин - Страница 2

Надо отдать мужчине должное – он повёл себя очень по-рыцарски. Одной рукой он ухватил меня за локоть, другую положил мне на талию и повёл меня по дорожке к дому. Я сконцентрировалась на своих ногах и увидела, что на мне по-прежнему домашние тапки.

– Ключ?

Ох. Вот дерьмо. Я забыла его в доме. Как и моё пальто.

– Я могу поспать на террасе, тогда мне не придётся никого будить, – сказала я, но этот тип уже позвонил в дверь. Два раза.

– Пускай твои родители увидят, что ты пьяна, – сказал он. – С тобой могло случиться неизвестно что. Пускай они об этом подумают.

– Тс-с-с, – сказала я. – Сколько, вы считаете, мне лет? Семнадцать?

– Самое большое, – ответил этот идиот. – Собственно, даже в шестнадцать пора знать, как вреден алкоголь.

Дверь открыл мой зять. При виде меня глаза его в ужасе расширились. При этом не я, а он был в одних пижамных штанах, едва прикрывавших довольно-таки волосатый живот. У меня тихо вырвалось: «Холера!».

За ним показалась Мими, которая спускалась с лестницы, завязывая пояс своего халата.

– Что случилось?

– Ничего! Мы просто собирались посмотреть на урну, – сказала я, отчётливо услышав, что это прозвучало как «Нчмпросморурну».

Мужчина по-прежнему крепко держал меня.

– Мне бы хотелось знать, почему она так легко имеет доступ к алкоголю, – с упрёком сказал он Ронни. – Какой толк от закона защиты юношества и детства, если дети имеют дома свободный доступ к папиному винному подвалу?

– У нас было только бордо к ужину, – пробормотал Ронни. – Шато 1998… э-э-э, вы сказали, закон защиты юношества и детства?

Я захихикала, но, увидев бледное лицо Мими, замолчала. Остальные тоже смотрели довольно хмуро. Я, очевидно, была единственной, кто считал всё это забавным.

– Можете её отпустить. Мы о ней позаботимся, – сказала Мими. Её голос слегка дрожал.

– Не думаю, что она сможет стоять самостоятельно. – Хватка на моём локте ослабла только тогда, когда Ронни схватил меня обеими руками за плечи. – Она лежала на тротуаре! Кто знает, как долго.

– Как хорошо, что вы проходили мимо. – Мими прикусила нижнюю губу. – Я вам буду вечно признательна. Не хочется даже думать о том, что могло произойти. – О Боже, у неё что, в глазах слёзы?

Хорошее настроение, вызванное алкоголем, моментально улетучилось. Вместо этого возникли угрызения совести. Даже кошка, появившаяся из гостиной, чтобы посмотреть, что происходит, выглядела шокированной.

– А, урна! Жичь замкнитэ для звидзаяшых! – пробормотала я смущённо. Очевидно, я была недостаточно пьяна.

– Я же говорю, что её едва можно понять.

– Потому что это по-польски, идиот. – Внезапно мне стало плохо. Может быть, меня сейчас вырвет. Или я сейчас умру. (Будет очень драматично).

У меня начало шуметь в ушах. Наверное, это отмирают клетки мозга, которые я могла бы использовать для выпускных экзаменов. Хорошо, что у меня уже есть аттестат. Кроме того, это не имеет значения, если я сейчас умру.

– Ронни, держи её крепко!

Я едва слышу их голоса. Мне нехорошо. Это перестало быть забавным. У меня изо всех пор выступает холодный пот. В ушах шумит всё сильнее. А потом я перестаю что-либо слышать.

Я думаю, что я умерла. Или заснула.

«Будь как солнечные часы:

Считай только светлые мгновения»

Цитата из поэтического альбома.

Не представляю, кто автор.

Что ж, пожалуйтесь на меня!

Итого: с 21 октября 0,2 светлых часов.

Позитивное в этом: если так и дальше пойдёт,

я останусь вечно молодой.

Я не хочу льстить своей личной драме, но при всём несчастии у неё были и свои преимущества. Во-первых, я не должна была вообще ни о чём заботиться. Во-вторых, я могла всё переложить на чужие плечи. Или скажем так: можно вообще отпустить поводья, если твой муж только что умер. Внезапно и неожиданно, как говорится. Страдающей вдове можно быть противной и грубой, можно сидеть целый день, апатично уставившись в пустоту, не мыть голову, не причёсываться и не краситься. Можно посреди телевизионной передачи «Темы дня» швырнуть туфлю в Тома Бухрова (то есть в телевизор), можно до одиннадцати часов лежать в постели, не ожидая ничьих упрёков. Если внезапно захочется подстричь изгородь, то тебе тут же с восторгом вручат электрические садовые ножницы, и если ты при этом изуродуешь магнолию, которая вообще не имеет никакого отношения к изгороди, то тебе никто и слова не скажет. Можно быть эгоистичной, придирчивой, несправедливой и просто противной – тебя все за это оправдают. Даже если ты напьёшься, заснёшь стоя и не заметишь, как ты забле… э-э-э… испортила паркет рвотными массами. Более того, после этого случая мои сестра и зять хлопотали надо мной ещё заботливей. И мои родители, которые названивали дважды в день, чтобы спросить о моём состоянии, не произносили ни слова упрёка. Они только всё время говорили мне, как они любят меня и какая я храбрая. Да, моя мать даже произносила театральные фразы типа «Моя дорогая, я знаю, что это самые чёрные дни в твоей жизни, но ты всё преодолеешь, и поверь, когда-нибудь для тебя снова засияет солнце». А ведь моя мамочка, услышав подобную фразу по телевизору, закатывала глаза и переключалась на другую программу.

Единственный, кто, очевидно, не впечатлился моим личным несчастьем, был герр Крапенкопф. Может быть, потому, что он ничего о нём не знал. Ронни и Мими получили от его адвоката письмо, в котором значилось, что «персона, которая в настоящее время нелегально проживает и работает у вас», обозвала его «карповой головой» (Карпенкопф) и угрожала ему цепной пилой, и что герр Крапенкопф оставляет за собой право возбудить дело против меня, Ронни и Мими по поводу оскорбления, намеренного телесного повреждения и подпольного труда.

Мими и Ронни вначале не хотели показывать мне это письмо, чтобы я лишний раз не волновалась, но я взволновалась только по поводу того, что герр Крапенкопф вместо «Крапенкопф» услышал «Карпенкопф». Что за идиот. Мими переслала это письмо адвокату, которого она для меня наняла. Не ради герра Крапенкопфа, а из-за писем, которые я получала от брата моего мужа по поводу доходных домов, табакерок и жирандолей.

Как я уже сказала, тоскующая вдова может позволить себе почти всё. Тем не менее после случая с вином и маленького интермеццо на тротуаре Мими и Ронни стали настоятельно просить меня посетить одну психотерапевтшу. Она вроде бы была великолепна и очень помогла Ронни «в его тяжёлом кризисе».

– Я и не знала, что у тебя был тяжёлый кризис, – сказала я. Как и того, что у него такой волосатый живот.

– Был. После нашего выкидыша, – ответил Ронни. – Фрау Картхаус-Кюртен мне очень помогла.

Наш выкидыш. Типично для Ронни. Он всегда говорил «мы беременны». Без сомнения, среди всех окружающих меня идиотов он был самым милым и мягкосердечным. Ещё я знала, что он желает мне только добра.

Но тем не менее.

– Я туда не хочу. Я невысокого мнения о психотерапевтах, о людях с дурацкими двойными фамилиями и с неумеренной болтовнёй про ребёнка во мне и про мою слишком рано закончившуюся анальную фазу. И у меня не депрессия, а просто траур. Я потеряла мужа!

Как только я это сказала, у Ронни на глазах выступили слёзы. Он погладил меня по руке.

– Но тебе поможет, если кто-нибудь покажет тебе путь из траура. Назад в жизнь. Поверь мне, я знаю, о чём говорю.

– Я верю, что меня сейчас опять вырвет, – ответила я.

Ронни выпустил мою руку, схватил с журнального столика фруктовую вазу и поднёс её к моему носу. Яблоки и бананы посыпались на пол. Мими закатила глаза.

– Я это сказала скорее в метафорическом смысле, – заметила я. – От такого разговора меня просто мутит.

Мими собрала фрукты с пола.

– Будет хорошо, если ты поговоришь с кем-то, кто поймёт не только твой траур, но и твой гнев.