Конечная остановка. Любимец зрителей - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 53

— Ах! Какой же он скупердяй! Спит и видит, как бы подписать с тобой контракт — это теперь, когда ты привлекаешь всеобщий интерес, — но при этом не особенно раскошелиться. Меня тошнит от этих субъектов, которые рвутся делать фильмы, а в карманах у них негусто. Короче, мы поладили.

— Пять картин?

— Держи карман шире. Одна.

— А он ведь обещал.

— Естественно. Обещания дешево стоят. Я на него поднажала и добилась потолка — триста тысяч. Читай проект контракта. Я постаралась, чтобы под тебя не подложили мину, и добилась параграфа, который придется тебе по душе: сценарий подлежит обсуждению с тобой и должен быть тобой принят. О повторении таких номерочков, какие они вытворяли с «Вертером», не может быть и речи.

— Есть ли у него в планах какой-либо конкретный сюжет?

— Пока что нет. Это уже по части Семийона. Что ты хочешь — он на него молится. Кстати, Семийон намерен вскоре тебя навестить. Возможно, завтра.

— А Даниель? Какие новости у него?

— Пока ничего определенного. Но по-моему, его признают виновным. Стрелял в тебя он, кто же еще… Послушай, Сильвен, ведь мне ты можешь сказать все. Эта история с амнезией годится для газет. Я не верила в нее ни единой секунды.

Сильвен мгновенно прикинул: выгодный контракт, свобода выбирать сюжет… от этого по доброй воле не отказываются. А дальше поживем — увидим.

— Между тем это правда, — уверяет он. — У меня отшибло память.

Ева бросает на него опечаленный взгляд.

— Должно быть, у тебя есть свои резоны, — говорит она, — но ты меня знаешь: я не настаиваю. Она не ошибалась, твоя ясновидящая. Блицы, кровь, успех — все подтверждается. Если предстоящий фильм пойдет хорошо, ты вернешься на экран. Удачи тебе, дорогой. — Она по-матерински обнимает его, от нее пахнет одеколоном и табаком.

Сильвен ждет Семийона. Стоит кому-то постучать в дверь, как он весь съеживается и от нетерпения в его груди все замирает. Но это вовсе не Семийон, который так и не появляется, а его мать. Она приносит ему апельсины и плачет, потому что Николя может плохо кончить.

Психиатр, который донимает его вопросами. Тельма, которая шла к нему в больницу через весь Париж, чтобы нащупать его руку, принюхаться к нему. У нее по-прежнему серьезный вид. Она слушает его, но не слышит. Слова имеют для нее двоякий смысл, и истинным является не прямой, а оборотный. Она качает головой, странным, сонным голосом бормочет:

— Да… Да… Возможно, страница и перевернута, но не окончательно. Я по-прежнему вижу вспышки блицев, крики…

— А катафалк?

— Продолжает катить. — Она таращит глаза. — Что я сказала?

— Вы сказали: «продолжает катить» — о катафалке.

— Не обращайте внимания. Клиника — не такое место, где можно сосредоточиться… из-за всех этих людей, страдающих тут от боли.

Потом они принялись говорить о том о сем — просто болтать.

А Семийона все еще нет как нет. Какого черта он не идет! Сильвен не сумел бы объяснить, почему он ждет Семийона с таким раздражением и надеждой, но факт то, что отныне только этот человек что-либо значит для него.

Марилен приходит, когда только может. Приносит газеты, журналы, письма. Сообщает, что у них в кинотеатре повторно демонстрируется «Герцог Энгиенский». Она — вестница успеха, но Сильвен слушает ее вполуха. Он не может признаться ей в том, чего ему постоянно недостает — роли. Он подыхает из-за отсутствия персонажа, в которого готов вложить силы, уже возвращающиеся к нему. Ах, как же он сожалеет об упущенном Вертере!

— Ты меня слушаешь?

— Да, милая, да.

— Я сказала, что вчера вечером ему предъявлено обвинение.

— Кому — ему?

— Даниелю, кому же еще?

— Даниелю предъявлено обвинение?

— Ты невыносим, бедняжка Сильвен. Да, Даниелю предъявлено обвинение. А ведь это имеет к тебе прямое отношения. Если ты и уцелел, то отнюдь не по его милости.

— Как? Он признался?

— Нет. Детали пока не обнародованы. Надеюсь, ему влепят по меньшей мере лет десять. За содеянное. И пусть еще меня поблагодарит. Ведь стоило тебе сказать слово, и…

— Оставим этот разговор.

— Ты чересчур добр, в этом вся беда. Уверяю, на твоем месте я бы…

Сильвен не желает обсуждать эту проблему, но про себя обдумывает ее с разных сторон. Ему кажется очевидным только одно: что бы он ни сказал комиссару, тот ему не поверит. На месте комиссара он рассвирепел бы, услышав: «Да, я пытался покончить с собой, но не могу это доказать, так как мое предсмертное письмо исчезло вместе с пистолетом». Какое-то время он считал, что для оправдания Даниеля достаточно его, Сильвена, искреннего признания. Но вот желал ли бы он снять с него обвинение — вопрос уже другой. И поскольку он по меньшей мере заводила в этой игре, то вправе прикидывать ходы и последствия. Однако игра приняла такой оборот, что он не всегда решается посмотреть правде в глаза. Факт то, что он ничего не может сделать для спасения Даниеля. Отныне надо полагать, что письмо и пистолет исчезли безвозвратно, а значит, Даниеля осудят.

Поцеловав мужа, Марилен уходит. А неотвязная проблема остается сверлить его мозг. Либо «вор» — некто затаивший зло на Даниеля, и в таком случае письмо и пистолет навсегда исчезнут, либо этот человек ненавидит его и в таком случае, используя письмо и пистолет в целях шантажа, станет вымогать у него деньги. Сильвен почувствовал, как почва словно ускользает у него из-под ног. Он закрывает глаза, сжимает кулаки и сосредоточивается на такой мысли: «Допустим, я вор, но меня интересуют не деньги Сильвена Дореля. Мне нужна его шкура. Я начну посылать ему выдержки из злополучного письма и стану доводить его до белого каления, пока он не разоблачит себя сам, опасаясь, что в противном случае я обнародую это письмо. И тогда ему останется либо смолчать, либо заговорить — в любом случае его карьере крышка. Более того, если Сильвен все же говорить откажется, добьюсь, чтобы о его подлости узнали журналисты. Подумать только! Человеку посылают фотокопию письма, с помощью которого он сможет доказать полиции, что хотел покончить жизнь самоубийством, а значит, Даниель Марсьяль не виновен, а он отмалчивается, спасая собственную карьеру. Он способствует осуждению безвинного! Так пригвоздим же подонка к позорному столбу! И пусть люди приходят смотреть на него и плюют ему в физиономию!..»

Сильвена прошиб пот. Он ищет, как бы себя успокоить. Поскольку он не может сказать, кто находится под подозрением — Даниель или же он сам, — это оставляет ему один шанс из двух. Раз вор не подает признаков жизни, тем хуже для Даниеля. Если он так или иначе объявится, это обернется катастрофой. Одно из двух. Орел или решка.

По счастью, подобные разгулы воображения, сжимающие ему горло, длятся не долго. Усилием воли Сильвен преодолевает их. Его мышцы, нервы, кости голосуют за жизнь, и он всплывает на поверхность, но иногда не обходится без повышения температуры, и тогда ему запрещают вставать, хотя вот уже два дня, как, поддерживаемый Габи, он делает свои первые шаги по палате. Ему также запрещено пользоваться телефоном, хотя аппарат у него под рукой и стоит ее только протянуть… эдакое постоянное искушение. В сущности, ему запрещено думать.

Габи лезет из кожи вон: все делает за него, обеспечивает контакты с внешним миром, то есть с падкими на сенсацию журналистами, которые околачиваются в больнице; она снабжает его газетами, в которых тайна дома в Нейи продолжает занимать полстолбца, случается, даже на первой полосе. Внимание публики переключилось теперь на то, что называют «случай Дореля». Неужто Дорель и вправду забыл, при каких обстоятельствах на него совершено нападение, или же он пытается кого-то покрывать? В споре на эту тему невропатологи приводят примеры амнезии, в частности как результат нарушенного кровообращения; в некоторых случаях она бывает продолжительной. Другие хроникеры, напротив, не без сарказма, напрямую говорят о симуляции. Так, например, Габриель Вуазен пишет, что Сильвен Дорель ведет себя благородно, а Гастон Мурье в «Экспрессе» заходит в своей оценке еще дальше. Его статья так и озаглавлена: