Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы) - Кросс Яан - Страница 1

РАКВЕРЕСКИЙ РОМАН

В то утро, когда после катания с барчуками на санках с замковой горы я вернулся на мызу, Тийо сообщила, что старая госпожа незамедлительно требует меня к себе. Однако все, что госпожа мне сказала и как это происходило, нуждается в том, чтобы я хотя бы немного рассказал здесь о своем положении на Раквереской мызе.

Я находился там начиная с весны 1764 года, следовательно уже год, и состоял воспитателем при двух внуках вдовой госпожи Гертруды фон Тизенхаузен. Из ее ныне здравствующих шестерых детей госпожа Якобина, мать моих воспитанников, была второй по старшинству, и сейчас ей, пожалуй, немного за сорок. В первом браке Якобина была замужем за неким лифляндским генерал-майором Альбедиллом, умершим незадолго до моего появления в Раквере. Потом вдова генерала вышла замуж за господина Ренненкампфа и отбыла за границу. Насколько я понял, старая госпожа почему-то не одобряла второго замужества своей дочери. Хотя многие почли бы его за счастье ввиду генерал-лейтенантского чина нового зятя. Так или иначе, но внуков стала воспитывать бабушка. Матери их я никогда не видел, и мне до сих пор неясно, почему дети остались здесь: было ли это материнским небрежением по отношению к сыновьям или самоуправством бабушки в отношении дочери. Насколько мне удалось узнать старую госпожу, последнее предположение представляется более вероятным.

Не знаю, как обстояло дело юридически, но в действительности хозяйством на мызе заправляли сын старой госпожи Тизенхаузен, господин Якоб, и его жена госпожа Вильгельмина, урожденная Баранова, дочь эстляндского ландрата. Все же и эта смазливая невестка, как я понял, была недостаточно хороша для старой госпожи. Так что господин Якоб со своей семьей жил в одном крыле, а мы, то есть моя госпожа с внуками, слуга, повар, кучер, горничная и я, — в другом. На праздники или в день рождения старой госпожи, когда в доме бывали гости, обитатели обоих флигелей встречались в парадной столовой, разумеется, улыбаясь, и на глазах у посторонних взаимное неудовольствие на флагшток не вывешивали. В обычное же время обитатели одного флигеля при встречах с жителями другого ограничивались приветствием и холодной вежливостью, при этом старая госпожа обычно ждала, пока услышит приветствие господина Якоба и особенно его жены, и едва на них отвечала. Кстати, я и оказался там вследствие их натянутых отношений. Ибо в противном случае воспитатели детей господина Якоба и госпожи Вильгельмины, домашний учитель и француженка, могли бы стать менторами и молодых Альбедиллов. Но, по мнению старой госпожи, их учитель, молодой человек из Рюгена, был слишком бесцеремонен, хотя он почти что окончил Грейфсвальд, а их француженка будто бы говорила на провансальском диалекте. На самом деле это означало, что невестка старой госпожи неспособна найти для своих детей достойных воспитателей, а Якоб из воспитанности, увы, с женою не спорит. И поскольку в нужный момент я попал в Таллине в поле зрения старой дамы и она нашла, что я не самый неподходящий кандидат на эту должность, то и оказался сразу вполне пригодным.

Мои воспитанники — двенадцатилетний Густав и девятилетний Бертрам — были изрядные озорники. Я немало натерпелся с ними, пока не заставил их считаться со мной. Так что они вели себя по крайней мере вежливо. Во всяком случае, в той мере, в какой внукам Тизенхаузенов следовало быть вежливыми с гувернером из самого бедного сословия. Особенно учитывая, что этот гувернер не мог предъявить диплома об окончании немецкого университета. И еще памятуя о том, что его отец всего-навсего звонарь таллинской церкви Святого духа.

Однако то, о чем старая госпожа заговорила со мною в то утро, с которого я начал свой рассказ, никак не относилось к моим обязанностям воспитателя ее внуков. Ее неожиданная откровенность проистекала от того, что наряду с обязанностями домашнего учителя я стал, как бы сказать, в некотором роде ее личным секретарем. В сущности, она впервые заметила меня скорее именно в такого рода делах. И поскольку все это весьма важно для дальнейшего, я расскажу здесь историю нашего знакомства.

У меня вышли все деньги, я не мог дальше учиться в Германии и вынужден был все бросить и вернуться в Таллин, где, к счастью, мне подвернулось место или, во всяком случае, появилась надежда его получить: шла уже вторая или даже третья неделя, как я был принят с испытательным сроком на должность младшего писаря в ландгерихте[1]. Однажды утром меня вызвал секретарь суда фон Бар, велел отправиться к госпоже фон Тизенхаузен и выслушать, что она мне скажет. Я набросил свою поношенную пелерину, поскольку стояла еще студеная ранняя весна, пересек площадь и на краю Вышгорода, в старинном каменном гнезде Тизенхаузенов, отыскал старую даму. За предложенной мне чашкой кофе я выслушал ее рассказ.

Выяснилось, что госпожа Тизенхаузен вела в Таллине судебное дело. Какие-то люди с окраины Раквере, крестьяне ее мызы, четыре или пять негодяев, подали на нее жалобу в Эстляндский ландгерихт. Они утверждали, что все их предки, согласно Любекскому праву, были свободными гражданами города, что их отцов лишь на недолгое время Бредеродам и Тизенхаузенам удалось насильственно заставить гнуть спину на Раквереской мызе, а теперь госпожа Тизенхаузен будто бы намеревается отнять у них участки и сломать дома, чтобы распахать их земли под мызские поля, и они просят у ландгерихта защиты.

Жалоба, по словам госпожи Тизенхаузен, насквозь бесстыдна, лишенный всякого основания вздор, но я, понятно, этой жалобы не видел. Госпоже Тизенхаузен надлежало представить возражения. Подходящих людей для их составления у нее еще с прошлых процессов было больше чем достаточно, один опытнее другого. Однако, к несчастью, господин такой-то, наиболее компетентный, уехал в Петербург, другой, который так же легко справился бы с протестом, сейчас болен («Как видите, даже весьма образованные люди не умеют выбрать время, когда болеть!»). А один чиновник ландгерихта, которого ей вчера порекомендовали, ведет столь предосудительный образ жизни, что воспользоваться его услугами она считает ниже своего достоинства. Еще какая-то мелкая сошка оттуда же — вы только представьте себе! — захотела предварительно договориться с ней о плате за эту пустячную работу («Будто боялся, что я могу ему не заплатить! Или не смогу заплатить столько, сколько он запросит, выполнив работу…»). И тут она сказала, что ей рекомендовали меня, и спросила, согласен ли я составить эти возражения.

Да, мне приходится признаться: я тщательно выспросил у старой госпожи суть дела и сделал для себя кое-какие пометки. И от нее я получил записи — иные в две-три, иные в десять — двадцать строчек, которые должны были служить мне материалом. К слову сказать: путаница в этих записях находилась в поистине женском противоречии с ясностью ее устных разъяснений. К вечеру я составил протест. Я уже раньше замечал: подобные вещи у меня всегда получаются с такой легкостью, что другие только диву даются, и доставляют они мне не муки, а скорее удовольствие. Я процитировал привилегии Сигизмунда-Августа, и полицейский устав Класа Тотта шведского времени, и кодекс Будберга-Шрадера (все эти тексты нашлись на стеллажах ландгерихта, и их всегда в подобных случаях цитируют), а от себя написал еще следующее: Любекское право действительно распространялось на город Раквере начиная с 1302 года, но это право исчезло вместе с самим городом, когда князь Шереметев, освобождая нас от шведов, спалил его столь основательно, что ни балки в золе, ни камня на камне не осталось. И в заключение я еще добавил — мне это вспомнилось по ходу работы: едва ли кому-нибудь делает честь сейчас обосновывать свои права, опираясь на прошлое Раквере, если еще двести лет назад светлой памяти Балтазар Руссов назвал этот город маленьким Содомом…