Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы) - Кросс Яан - Страница 29

На что я на чистом эстонском языке сказал: «Это черт знает что!» — и рихмановский какаду повторил за мной «черт» с семикратным «р», следовательно, репертуар у него был более разнообразен, чем мне сказал его хозяин, но при этом не менее меток.

Да-да! Ибо здесь же было, например, относительно пункта Quarto написано: королевская резолюция 1634 года, запрещавшая дворянам содержать в городе трактиры, не распространяется, разумеется, на владельцев замка и города, у которых — во всяком случае, на собственной мызе — непременно должен быть свой трактир, и по актам видно, что у Раквереского замка уже Anno 1643 трактир в городе имелся…

Ergo, такое нарушение запрета доказывает, что к нарушителям он не относится! И Quinto: привилегия королевы Кристины от 16 марта 1635 года никакого действия не имеет, ибо никогда не осуществлялась и упомянутые там земли городу возвращены также не были… Та же логика, только еще более наглая: поскольку Тизенхаузены эту привилегию всегда игнорировали, значит, она не существует!.. А что касается вакенбуха 1591 года, то и он юридически никакого значения не имеет, ибо в нем только сказано, что у Раквере некогда эти земли были — 177 русских мер посевной и семь гакенов церковной земли, но по неизвестной причине город задолго до составления данного вакенбуха землями этими не владел… Et cetera, et cetera, et cetera — так что из всего вышеприведенного явствует, почему раквересцам вкупе с их прошением следует отказать и, напротив, семья Тизенхаузенов, поскольку она в достаточной мере доказала свое исконное право на город и хотя у нее во время шведской редукции все было отнято, но Реституционной комиссией в 1723 и 1728 годах все ей возвращено, должна найти полную поддержку в защите всего имущества и всех владений…

Через двадцать минут вернулся Рихман:

— Ну как, прочитали?

— Прочитал. Что вы решили делать?

— Делать?! А что мы можем делать?! Предложение юстиц-коллегии, наверно, уже переслано в сенат. Там оно проваляется недели, а то и месяцы. Как долго — это дело случая. Потом какой-нибудь олух из старших дьяков изложит его содержание на заседании третьего департамента сената. И присутствующие, зевая, утвердят его…

— Господин Рихман… — перебил я его, потому что во мне кипело возмущение этими бумагами, — господин Рихман, объясните мне. Здесь, к сожалению, есть трудноопровержимые факты. Но здесь же горы тупоголового вранья. Скажите, откуда это взято?

— Откуда взято? Из воздуха: просто из воздуха. Мы здесь, мужчины, между собой, так что я могу сказать: не иначе как из зловония насмердевших дьяков, которых соответствующим образом научили. Вот так. А затем от имени императрицы отправят его генерал-губернатору. Тот прикажет изготовить два списка, один пошлет городу, Другой — госпоже Тизенхаузен.

— И что будет дальше?

— Дальше я, во всяком случае, продам свою аптеку и поселюсь как можно дальше от госпожи Тизенхаузен. Потому что здесь наверняка наступит ад. А вашему покорному слуге, как вы знаете, — старик, иронически усмехаясь, поклонился мне, — выпала особая честь: если бы госпожа Тизенхаузен только могла дотянуться, она тут же швырнула бы меня в котел с грешниками. И как только у нее в руках будет указ сената, ничто не будет ей в этом препятствовать.

— И указ сената будет соответствовать решению юстиц-коллегии? — спросил я.

— Разумеется. Никто и не подумает что-нибудь в нем изменить. Ибо к чему это им? (Читая, я именно это и предположил. К чему сенату вставать на другую точку зрения?..)

Аптекарь выпил свою рюмку до дна и продолжил:

— У Тизенхаузенов в сенате благожелателей не меньше, чем в юстиц-коллегии. Разве вы сами не заметили: прибалтийское дворянство за последние годы стало у нас еще более влиятельным, чем оно было во времена Елизаветы. И как бы эти господа ни грызлись между собой, против горожан, разумеется, они железно держатся вместе. Так что…

— А генерал-губернатор? — спросил я. Ибо Рихман сам сказал мне, что некоторое время тому назад госпожа Тизенхаузен ужасно разозлилась на генерал-губернатора.

— Наш господин принц Голштинский? Ну да. Но он же не прибалтиец. И с саженной высоты смотрит на все наши местные передряги. И какой-нибудь докучливый госпоже баронессе он вполне способен дать по рукам в каких-нибудь мелочах. Пусть даже самой госпоже Тизенхаузен. Но если на его стол в губернском управлении ляжет решение сената, он и пальцем не шевельнет против. Так что…

Я не знаю, что это было. Почему-то я вдруг почувствовал, что этот вопрос имеет для меня роковое значение. До умопомрачения. Может быть, позже мне удастся это объяснить себе. Во всяком случае, все обстоятельства, общий фон и подробности — напряженные отношения между горожанами и дворянством, борьба между Раквере и госпожой Тизенхаузен, мое собственное странное, двоякое положение во всей этой борьбе и среди вовлеченных в нее лиц и мое дурацкое сидение с голыми икрами здесь, в этой комнате, за этим столом аптекаря, которого намеревались взорвать, — во всем этом мне почудился вдруг личный вызов. Я спросил:

— А разве предполагаемое решение сената нельзя как-нибудь сдвинуть?

Аптекарь негромко рассмеялся:

— Помните, как сказал Архимед: «Дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир». Можете вы предложить нам точку опоры?

Я лихорадочно думал: я дал госпоже Тизенхаузен клятву, что буду как могила молчать о том, что она мне сказала… Связывает ли меня эта клятва? Если душой я не с нею, а с горожанами и ремесленниками, больше того, с самыми неимущими среди этих ремесленников, с самими высеченными жителями окраины этого селения… Или добровольно данная клятва связывает человека во всех случаях? Даже если давший клятву не представлял себе, в чем он клянется? И если даже йенские профессора не знают, где начинается и где кончается свободная воля — когда клянущемуся в случае отказа могли бы грозить неприятности? А что посоветовал бы мне мой покойный отец, который еще в детстве учил меня, что данное слово?.. Что ответил бы он на мой вопрос своими горькими тонкими губами, когда он лежал на еловых стружках и я в последний раз на него смотрел?.. Однако — господи боже — я стер из своей памяти мертвое лицо отца: какое значение имеет моя глупая, совершенно формальная клятва, если для госпожи Тизенхаузен я еще с прошлого лета, ох нет, еще раньше, в сущности, с самого начала, просто в силу моего происхождения, — предатель?.. И если о том, кого я намереваюсь предательски назвать, я уже от стольких наслышан, что моя клятва госпоже Тизенхаузен, ей-богу, не будет нарушена…

— Ну, так можете вы предложить нам точку опоры? — повторил Рихман.

Я сказал совершенно спокойно, но не без удовольствия:

— А граф Сиверс?

Аптекарь ответил не сразу, а какаду, словно расставляя все по местам и в то же время высмеивая меня, крикнул свое:

— Shmnrrrechtmnhrrrr!

— Leider irrst du dich, mein Junge[32], — медленно произнес Рихман, нарушив молчание, и я даже не сразу понял, что это было сказано не мне, а какаду.

Старик посмотрел на меня:

— Очевидно, вам наши пружины более или менее известны. Но если ваши сведения о графе Сиверсе исходят от госпожи Тизенхаузен, то должен вас предупредить: она, как всегда, преувеличивает. Граф Сиверс сводит с нею старые счеты. Однако в здешних делах он не настолько заинтересован, чтобы что-нибудь предпринять. Ну, вам я скажу: я ходил к нему в Петербург. Когда возил наше большое прошение. Я просил его предпринять какие-нибудь шаги в юстиц-коллегии. Иными словами, предотвратить то, что теперь произошло. Он меня выслушал, но сразу сказал, что уезжает за границу лечить подагру. На том и кончилось. Но знаете, даже если бы он оставался в Петербурге и захотел что-нибудь сделать, вряд ли ему это удалось. А сделать что-нибудь сейчас уже вдвойне невозможно.

Что мог я на это ответить?!

— Ну раз невозможно…

Я не сказал, что мне, очевидно, нужно еще раз об этом подумать, я только добавил: