Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы) - Кросс Яан - Страница 51

Так пусть же они — а ведь в большинстве своем они немцы и настоящие горожане, которые, однако, вдруг заразились мятежной мужицкой злобой, — пусть же все они пошире разверзнут уши свои и сердца свои для дел небесных и земных, дабы осознать: больше сорока лет господь бог хранил и пестовал их в мире и благополучии. И их хозяев и господ, самим господом им ниспосланных. Пусть они вспомнят рассказы своих отцов и матерей о том, какие бедственные времена раздирали некогда эти края. Пусть поразмыслят, в какие же времена живут они теперь! Они же, словно бы в благодарность за это, год от года становятся все враждебнее и высокомернее! А теперь они уже настолько отбились от рук, что смотреть больно. Нет им дела до божьего слова, и совсем не считаются они с приказаниями хозяев своих и начальников. Они тешат и питают себя слухами, исходящими от подлых душ, и поступают, как слепцы, полагающие, что если хозяин, повинуясь своей сердечной доброте, берег и лелеял батраков, так батраки через это стали хозяевами, а рабы — господами, и нет на них больше управы. И они принялись беспутничать и все крушить, неистовствовать и стрелять из огнестрельного оружия, совсем при том позабыв, что единственно благословенным и разумным господь и паства его полагают послушание и мир. Послушание и мир. Они забыли и о том, чему учил, как они только что слышали, мудрый Соломон в девятнадцатой притче той же главы своей Книги Притчей: «Словами не научится раб, потому что хотя он понимает их, но не слушается». А сие означает, что если батракам слова для наказания недостаточно, то оным они сами понуждают господа бога и богом над ними поставленных управителей прибегнуть к помощи иных наказаний, дабы слепые батраки взялись за ум и остались при нем…

В это обжигающе морозное воскресное утро в церкви было не так уж много народу, и я не заметил, чтобы среди прихожан, державших руки в карманах шуб или в муфтах и выдыхавших в холодный воздух клубы пара, проповедь Борге вызвала хоть малейшее оживление. Приход воспринимал ее, казалось, с таким же безразличием и так же пропускал мимо ушей, как и мои воспитанники, отличавшиеся от взрослых хотя бы своим целенаправленным поведением; они пинали друг друга под скамьей валенками, чтобы согреть замерзшие ноги.

И все же на следующее воскресенье произошло именно то, что произошло. Если вообще можно назвать это происшествием, а не пошлым общегородским скандалом.

Мороз держался, но под утро поднялся ветер. Бородатые главы семейств и их жены, заблаговременно начавшие собираться в церковь и выходившие на двор, возвращаясь в дом, говорили, что если этот западный ветер будет продолжаться, то ко вторнику он может надуть оттепель.

В три четверти десятого зазвонили церковные колокола, и на наледь семи улиц города из домов стали выходить люди, направлявшиеся в церковь; они двинулись кто по ветру, кто против ветра, а кто наперерез ему, но все так или иначе борясь с ним. Утренние сумерки рассеивались, и затянутое сплошной пеленой белых облаков небо под порывами ветра обнадеживающе светлело.

Позже говорили, что первым оказался сапожный мастер Шуберт. Что когда со своей женой Марией он вышел на церковную площадь и, повернувшись спиной к ветру, выпрямился и при этом невзначай взглянул на церковную башню, то, сощурив слезившиеся от резкого ветра глаза, сжал локоть своей благоверной и буркнул:

— Мария, погляди, что это, по-твоему, там болтается?

Его толстая, с рыбьими глазами, чуточку близорукая супруга посмотрела, но ничего не увидела. Но тут их соседи по Длинной улице, булочник Прехель со своей половиной и дочерью, заметили, что те уставились на башню, и тоже стали смотреть. И прехелевская Агнес, с глазами как у ласки, воскликнула: «Ой, мама…» — но вдруг прижала к своему кокетливому ротику муфту и умолкла.

Сразу же смотревших наверх оказалось уже с дюжину. А потом — несколько дюжин. Люди с окрестных мыз и крестьяне, те, которые приехали заранее и, привязав лошадей к коновязи и укрывшись от ветра в церкви, ждали начала службы, вышли на шум вместе со своими женами. Вскоре зрителей набралось уже сотня, потом две, потом три. Колокола продолжали звонить, потому что кистер Гёок забыл подать звонарю знак. Гёок засеменил через площадь в кистерский дом и так же, тяжело шаркая ногами, вернулся обратно со старой медной охотничьей подзорной трубой своего покойного тестя. К тому времени, когда кистер приблизился ко все растущей массе недовольных или ухмыляющихся лиц, пастор Борге уже вышел из ризницы и стоял на паперти в меховой шапке и в развевающемся на ветру таларе (под ним, как всегда, овчинный жилет из-за холода в церкви) и сразу схватил подзорную трубу.

Некоторое время он смотрел в нее наверх. Но большинству смотревших вместе с ним и без трубы было видно, что в клюве железного петуха с длинной шеей, установленного на шпиле, на тридцать локтей выше колоколов, действительно что-то трепыхалось.

Казалось, какая-то тряпка, только непонятно — белая, сероватая или розовая. Потому что ветер то сборил ее, то смешно надувал, как мешок, на котором можно было предположить какие-то полосы. И, должно быть, Борге или увидел, или, по крайней мере, догадался, что это могло быть. Он резко стиснул подзорную трубу, будто вдавил еретика в землю, и послал сказать звонарю, чтобы тот прекратил звонить. Звон оборвался, и разгневанный Борге поднял руку. Нестройный гул предположений, изъявлений недовольства и взрывов смеха в толпе утих, и пастор провозгласил под завывание ветра:

— В оскверненной церкви мы нашему господу служить не будем! Богослужение начнется после того, как с башни будет снята тряпка!

Он повелительно посмотрел на звонаря. Этот сорокалетний рослый человек, но с больной грудью, перестав звонить, спустился вниз, взглянуть, что случилось, и теперь жалобно объяснял, что он весь вспотел оттого, что так долго звонил, а он, как всем известно, ужасно кашляет, если же ему придется при этом страшном ветре лезть наверх, то назавтра же сляжет в постель и, может быть, больше уже не встанет. Кто же будет заботиться о его жене и троих детях?! Звонаря оставили в покое. О том, чтобы на башню полез кистер, пастор даже не подумал. На служку Пеэтера он, правда, посмотрел, но отвел глаза: Пеэтер с его седой козлиной бородкой был для такого дела слишком стар. Пастор воскликнул:

— Разве в приходе не найдется мужчины, который сорвал бы со святого дома скверну, повешенную негодяями?!

Старики смотрели на пастора с видом, который говорил: к нам это уже не относится. Более молодые сопели и прятали глаза. Никто не вызывался. Тут на правом крыле толпы началось движение. Растолкав сгрудившихся людей, вперед вышел какой-то совершенно незнакомый молодой человек в синей просмоленной парусиновой куртке.

— Я еду из Нарвы в Таллин. Я привык к корабельным мачтам. Но сразу скажу: бесплатно пусть снимает тот, кто сам туда и повесил. Если ему это доставит удовольствие. Для меня это не удовольствие. Глядите, какой ветер. Так что я хочу, чтобы мне заплатили.

— Ну и сколько же вы хотите? — спросил пастор.

— Сколько он хочет? — спросили из толпы.

— Я сниму это оттуда, — сказал молодой человек, — если пастор тут же заплатит мне полуимпериал. Приход ему потом возместит.

— Это же сумасшедшая цена! — застрекотал Борге.

Однако из толпы наперебой закричали: «Но иначе не состоится богослужение!», «Ладно! Ладно! Пусть снимет!», «Кто же полезет туда в такой ветер!», «Только моряку это под силу…» И кто-то добавил: «Главное, мы хотим увидеть, что же это…»

Борге не подобало спорить, ибо ему полагалось заботиться о храме. И приход тоже не возражал, потому что сразу никто ничего не должен был платить. Соглашение состоялось, и случайно забредший в церковь моряк приступил к делу.

Однако тому, кто надеялся за полуимпериал увидеть бог знает какие трюки, риск и гимнастику, пришлось несколько разочароваться. Незнакомец велел принести моток прочной веревки, подходящий камень и жердь длиной в шесть-семь локтей. Все это отыскалось в соседних домах, и тем быстрее, что те, кто искал и приносил, были вдвойне деятельны, избежав опасности лезть самим. На паперти незнакомец вбил камнем в принесенную жердь большой кузнечный гвоздь и, забрав с собой камень и веревку, полез на башню. Вскоре он появился на колокольне. Его синие брюки мелькнули на лестнице между колоколами. Было видно, как ветер пытался сорвать с него куртку. Потом он исчез в кивере башни. Немного погодя он открыл ставень в восточном люке кивера и высунул голову и руки наружу. После чего сбросил веревку с привязанным камнем вниз, камень просвистел по дранке кивера, затем простучал вдоль стены, упал на землю, и звонарь привязал жердь к веревке. Моряк стал втягивать веревку и поймал жердь за конец, несмотря на то что ее сильно раскачивало ветром. И тут наступило желанное щекотание нервов. Человек до самых бедер высунулся из люка, но все-таки не смог дотянуться и сделать то, что хотел. Тогда он перекинул правую ногу через край люка и сел на него верхом. В таком положении он долго удил над собой в воздухе, пока не зацепил и не вырвал из петушиного клюва то, что развевалось на башне, и оно заполоскалось на жерди. Но это «что-то» было еще к чему-то привязано веревкой, должно быть к стержню, на котором торчал петух, поэтому и не улетело раньше. Моряк развязал веревку и бросил жердь. Она проволоклась вдоль башни, потом вдоль церковной стены. Однако трофей он оставил себе. Потом моряка снова увидели спускающимся по внутренней лестнице, и через несколько минут он вышел из церкви. Его красное костлявое лицо заправского балагура хранило серьезность, только светлые глаза были вытаращены — то ли от напряжения, то ли от чего-то другого, что он с трудом проглотил. Он держал руку высоко в воздухе (потом говорили: словно бы он, сукин сын, благословлял городской люд!), а в ней развевалось то, что он вырвал у петуха из клюва. Таким образом, полгорода — к тому времени действительно половина жителей сбежалась, чтобы поглядеть, как он оседлает башню, — да, полгорода и добрая часть крестьян из округи своими глазами увидели, что болталось на башне и что ветер просто бесстыже и непристойно надувал: кремовые, полушелковые, отороченные кружевами женские панталоны с тремя четкими, дегтем выведенными буквами: на месте каждой ягодицы прописная, а между ними — маленькая, и после каждой кончиком кисти аккуратно поставлена точка: