Раквереский роман. Уход профессора Мартенса
(Романы) - Кросс Яан - Страница 69

Прямо хоть скажи ему за это большое спасибо! Я спросил:

— А как далеко зашел Розенмарк сейчас с обвинением своей супруги?

Борге сказал:

— Послушайте, этого я не знаю. Во всяком случае, на прошлой неделе она с сыном ушла из мужниного дома. Это мне известно.

— И куда же она ушла!

— Куда же еще? К матери. В дом сапожника Симсона.

— А как отец и мать ее приняли?..

Это я спросил скорее не Борге, а самого себя, но он ответил:

— Отец? Так вы не знаете, что сапожник Симсон уже три года как умер. А мать — ну, спрашивается, какая радость может быть матери от непристойного поведения ее дочери?!

— Хорошо, господин пастор. — Я встал. — Меня можно найти у Кнаака, если понадоблюсь. Я не уеду из Раквере, не уведомив вас. Вас это удовлетворяет? До свидания.

Я быстро пошел между сугробами по еще сумеречному церковному двору, потом через Кишку по тропинке, протоптанной водоносами. Через минуту я мог бы уже стоять перед дверью мамаши Симсон и Мааде. Но вдруг остановился у проруби среди скованной льдом реки. Я смотрел на желтоватое, блекнущее в светлеющих сумерках окно в доме сапожника… Нет! Прежде чем прийти к Мааде, я должен знать, есть ли у меня на самом деле такой знак! Родимое пятно, о котором Иохан говорил Борге… Которое Иохан мог увидеть, когда мы вместе ходили в баню, — если оно у меня есть… Ибо если его нет — ладно, только что состоявшийся разговор с Борге ничего не меняет… Это значит, что все так же странно запутано, как и весь этот разговор… Но если оно у меня есть, если оно действительно есть у меня там, тогда вполне вероятно, о боже, тогда я наверняка отец этого мальчика, и я смею, я могу, я обязан сделать из этого выводы…

Посреди реки я повернул обратно. Слава богу, было еще достаточно сумеречно, и, к моему счастью, на реке еще не было женщин с ведрами, которые могли бы увидеть, как я с полпути вернулся назад. Я торопился обратно в кнааковский трактир. Мне повезло. На чистой половине еще никого не было. Я запер дверь изнутри на крючок, достал из дорожной корзины зеркальце для бритья, размером с пол-ладони. Окно было затянуто льдом, завешивать его не пришлось. Я зажег свечу, спустил брюки и задрал кверху рубаху.

Есть или нет? В конце концов, это же могло быть выдумкой Иохана. Если он хотел освободиться от Мааде и надеялся, что я затеряюсь в безымянной столичной толпе.

Боже мой, если бы дьявол увидел мое занятие, ему было бы чем позабавиться… Я чуть не окосел, скашивая глаза. Моментами мне казалось, что родинка действительно есть, что в сеточке тени от волос у меня в самом деле есть на теле родимое пятно и я вижу его. Но свеча давала мало света, от моих движений колебался воздух, не позволяя отчетливо что-нибудь увидеть. Особенно если то, что я пытался обнаружить, могло быть обычно едва видимым и становиться заметным в жаркой бане. И если оно находилось в таком месте, что от попыток обнаружить его при помощи крохотного, тусклого осколка зеркала просто глаза вылезали из орбит… Но должен сказать: моментами мне казалось, что розовый след от пальца все же был. Тогда, затаив дыхание, я старался подольше не терять его из виду. Когда он тут же ускользал от моего взгляда, я с презрительным сопением вздыхал. И не знаю, что заставляло меня сильнее задерживать дыхание, когда казалось, что я вижу знак, — испуг или радость.

Во всяком случае, было уже больше десяти часов, когда я постучал в симсоновскую дверь. Мужской голос предложил мне войти. Я ступил в прихожую. Слева дверь в мастерскую была открыта, и оттуда падал свет. На секунду мне показалось, будто что-то не так: то ли я вернулся на десять лет вспять, то ли Борге солгал, что сапожник умер, то ли в доме был новый хозяин. Смуглый, коротко остриженный, с маленькими темными усиками мужчина в кожаном фартуке поднялся со своего места, где горела свеча со стеклянным шаром, отложил еще не готовое голенище для сапог и пошел мне навстречу:

— Таг Аrr vünssen?[52]

На такой немецкий язык я, разумеется, ответил по-эстонски:

— Я хотел бы поговорить с госпожой Розенмарк. А кто вы будете?

— Новый сапожный мастер. Я брат госпожи.

— A-а. Господин Антон. Ну конечно. Когда я в последний раз заходил в этот дом, вы были подмастерьем где-то под Ригой.

— Ваша правда. А вы будете господин Фальк?

В это время в дверях жилой комнаты появилась жена Симсона и сразу меня узнала. Скорее, чем я. Потому что была она неожиданно серая, озабоченная и словно ссохшаяся. Возможно, я и не узнал бы ее, если бы она не стояла на своем собственном пороге. Никакого восторга при виде меня она не выразила. Только тускло произнесла:

— Ах, это вы… Мааде с мальчиком в бане, белье стирает…

— Я пойду позову ее, — услужливо сказал Антон.

Сапожник пошел звать сестру, а я остался вдвоем с матерью Мааде в сенях. Старая, седая, сгорбившаяся женщина смотрела на меня белеющими в сумерках глазами и как-то так заговорила, что я даже вздрогнул от ее беспомощной откровенности:

— …Не знаешь, что и сказать вам: слава богу, что вы пришли, или отправляйтесь туда, откуда явились… Ну, уж входите.

Вдова сапожника пошла впереди, я последовал за нею в комнату. Она раздвинула старые, вышитые подсолнечниками занавески и впустила в маленькую поблекшую комнатку холодный утренний серый свет. Мы сели за стол. Я сказал:

— Я три года провел в Петербурге. В доме вашего брата. И прибыл почти что прямо с его похорон. Я приехал сюда вчера и узнал, что и мастер Симсон за это время скончался…

— Уже три года, — сказала вдова.

— А что случилось с Мааде?

— Наверно, вы слышали. Здесь об этом так шумят, что…

— Шлютер мне ничего не сказал.

— Он никогда ничего не говорит, если считает, что это может не понравиться.

— Кнааковский трактирщик тоже не обмолвился.

— Ну конечно. Для него вы господин, так что при вас он молчит.

— Так что же с Магдаленой? Я слыхал, что она ушла от Иохана?

— Уже и вы слыхали…

— Но почему? Каким образом?

Госпожа Хеленэ смотрела в пол:

— Пусть сама скажет… Если скажет.

Антон, то есть Симсон junior, вернулся со двора и несколько растерянно остановился на пороге:

— Мааде сказала, чтобы вы шли в баню… если хотите поговорить.

Я тут же пошел. Мне было трудно находиться со вдовой сапожника. И я понял, что Мааде хочет поговорить со мной с глазу на глаз.

Тридцать шагов через двор по скрипящему снегу. Я будто пронесся вспять сквозь три года к нашей последней встрече. Сквозь три года и сквозь все те встречи, которые помогали мне держаться подальше от легкомысленных столичных девиц — не всегда, прости меня боже, но не раз, не раз… И вот я стою в бане, по другую сторону длинной лохани и облака пара над нею, и пытаюсь вобрать в себя странно отсутствующее лицо Мааде.

— Мааде… здравствуй! Мааде… скажи! Как ты хочешь? Хочешь защищаться и сохранить свой брак? Или ты хочешь… признаться, что мы…

Я вдруг увидел рядом с Мааде, у самой лохани, светлое личико и темные глаза Каалу и умолк.

По другую сторону парного облака Мааде смотрела на свои маленькие, красивые, открытые до локтей, красные от щелока руки и поглаживала пальцами выжженные на вальке листки клевера. Она сказала тихо, но горячо:

— Ничего я не хочу. Ничего я не защищаю. Я сказала Иохану так, как было. Что это может быть он, но может быть и ты… Каалу, поди к бабушке! Мы хотим поговорить с дядей Берендом.

Мальчик укоризненно посмотрел на меня исподлобья и молча вышел. Я подумал: но почему же он сейчас не в школе? Он ведь уже большой мальчик, а они там рядом с церковью построили для школы просторное красивое здание, я его видел — то самое, куда я мог пойти учителем. Но вместе с этой мыслью, за нею и рядом с нею я думал другое: боже милостивый, тогда все ясно… И это же произнес:

— Мааде, боже милостивый, тогда все ясно! Если ты в этом призналась Иохану, признайся и Борге! Для развода им больше ничего не нужно. А если Борге, эта старая сорока, захочет корить нас перед прихожанами, так неужели… думаешь, они тебя не разведут, если тебя в Раквере просто не будет? Разумеется, разведут! Потому что сейчас Иохан непременно хочет развестись, я уверен. И заплатит Борге столько, что тот будет согласен все равно на что — корить нас или благословлять.