Русский дневник солдата вермахта. От Вислы до Волги. 1941-1943 - Хохоф Курт - Страница 8

– Ну, говори же, – подбодрил его Эрхард. Ему доставляло большое удовольствие слушать наши с Блумом споры.

– Для меня он слишком тяжел для понимания.

Хан и Эрхард поинтересовались, кто такой Шпенглер. Блум пояснил, и они удовлетворенно кивнули, а затем захотели послушать мое мнение.

– Мне точно известно, что правящая партия ничего не хочет знать об этом Шпенглере, – ответил я и с улыбкой посмотрел на Блума.

Тот покраснел как помидор, но сдаваться не пожелал.

– Вот увидишь, – нашелся он. – Его взгляды правильные. И если партия не хочет говорить о нем, то делает это из известных ей соображений.

– Ну да. Расовая теория…

– И усталость.

– Но мы бодры и являемся примером обновления…

Оба унтер-офицера посмотрели на Блума и расхохотались.

– Этот Шпенглер прав, говоря о закате старой Европы! – крикнул Бланк, потрясая топором.

Блум стал белее снега, и мне стало его жалко. Я попытался исправить ситуацию:

– Домотканые полотна, свежая солома для сна, вручную побеленные дома, старые горшки кочевых времен – все это заслуживает презрения. Им на смену в дома пришли громкоговорители, которые нельзя выключить, восхищение машинно-тракторными станциями.

– Что ты имеешь против громкоговорителей? – опять крикнул Бланк.

– То же, что Блум имеет против голых ног, – ответил я.

– Откуда у тебя такие хорошие познания о России? – поинтересовался Блум.

– Мне приходилось читать Толстого, Тургенева, Пушкина и Гончарова.

– Кто такой Гончаров? – спросил Блум.

Я ответил ему, тогда он поинтересовался, как я отношусь к Достоевскому.

– Он слишком много рассуждает, – заметил я.

Блум закусил губу, а мне захотелось рассказать им о Лескове, о котором они и понятия не имели.

– Давай! – сказал Хан. Это прозвучало как приказ.

Далее последовал мой рассказ о том, что Лесков являлся человеком крепкого телосложения и знал народ не понаслышке. Он был мало подвержен влиянию Запада, и поэтому Советы его не запрещали. Конечно, Лесков не пользовался таким авторитетом, как Толстой, но всю свою жизнь боролся со старым русским восприятием мира, против пренебрежительного нигилизма петербургских умников, политической и религиозной изоляции.

– Сталин придерживается подобных же взглядов, объявляя священную войну западным язычникам, – подвел я итог своему повествованию.

– Все это маскировка, – заметил Хан.

– Не исключено, – согласился я. – Но посмотрите на эту добрую женщину… – И, показав жестом на Наташу, хозяйку дома, продолжил: – Как вы думаете, она будет стенать, если Сталин скажет, что ее сын и муж должны сражаться за нее, за детей, за свою землю, за свой дом?

Тут появился ефрейтор Шварц, один из наших связистов. Он был родом из Вены и самым высоким в нашей роте. Его двухдневное отсутствие не прошло незамеченным.

– Ефрейтор Шварц прибыл после восстановления линии связи, – по уставу доложил верзила Хану.

– Бог мой! – вскочил Хан. – Где вас носило? Какое восстановление связи? Я доложил о вас как о пропавшем без вести!

Шварц был призван в армию год назад, сразу после окончания школы и мечтал получить высшее образование и стать инженером.

– Но я же вернулся, – робко проговорил он. – Просто сбился с пути.

Шварц выглядел как форменный оборванец. Его сапоги, форма и велосипед были облеплены грязью. Он отощал и заметно отличался от нас, ведь мы все последние два дня только и делали, что мылись и брились, ели и спали.

– Вы голодны, Шварц? – спросил Хан.

– Так точно, господин унтер-офицер. У меня два дня во рту не было ни маковой росинки.

– Эти два дня вы были у русских?

– Нет.

– Разве вы по дороге не видели полевую кухню?

– Видел, но… – замямлил он, заикаясь и чуть ли не плача. Ему было стыдно попросить еды.

– Какой глупый малый, – бросил Блум, когда Шварц ушел.

– Пару дней назад, – заметил Эрхард, – нам выделили в помощь одного военнопленного из Владивостока. Ему также было восемнадцать лет. До войны он учился в институте и неплохо говорил по-немецки. Этот парень умел забивать свиней, готовить, скакать верхом, пользовался успехом у женщин. К сожалению, нам пришлось с ним расстаться.

– Таким, как этот Шварц, на войне нужна нянька, – прорычал Бланк, закончивший рубить дрова. Он достал из кармана колоду карт, и мы, Бланк, Эрхард, Хан и я, стали играть в тарок[28], а Блум пошел к себе во взвод.

Ночью шел холодный дождь с грозой, но к 4 часам утра, когда нам надо было выступать, дороги просохли. Взяв немного севернее, мы вышли на грунтовую дорогу, предположительно шоссе на Киев, по обеим сторонам которого виднелись следы ожесточенных боев. Везде лежали трупы русских. С шоссе наша рота свернула на проселочную дорогу.

Почва была жирной и плодородной, сплошной чернозем. Поля очищены от камней. Дорога то шла на подъем, то вниз на пологих склонах холмов, как будто дышала сама Земля. Наши крестьяне сначала оценивают возможности, и только потом трогают землю, считая, что при интенсивной ее обработке можно снимать двойные урожаи. По их мнению, машинная обработка огромных площадей угнетает землю. Шестнадцать центнеров с гектара – это слишком мало. Раньше в России между полями тоже были небольшие лесочки, но сегодняшние сплошные пашни приводили к тому, что местность превращалась в степь. Изничтоженные лесные полосы Советы попытались заменить длинными лентами кустарника, в которых селились птицы и маленькие зверьки. Лет через десять на месте этого кустарника вырастал настоящий лес. Клен, акация, барбарис, тис, липа перемешались с кустами терновника и крыжовника. Попадалась и земляника, маня своим запахом толпы желающих.

Наш марш на восток проходил как раз между такими полосами. Мы вытянулись в длинную узкую колонну, похожую на ленту. Такой марш, наверное, был последним в европейской военной истории: пехота следовала в пешем порядке, на повозках и лошадях. Как и у русских, большая часть нашей армии была на лошадях. Танковых и моторизованных частей насчитывалось мало. Они двигались перпендикулярно фронту от одной точки сосредоточения основных усилий к другой. По сравнению с ними в артиллерии лошадей имелось в шесть, а то и в восемь раз больше. Отдельные части, такие как истребительно-противотанковые и разведывательные, были моторизованы и у нас.

Становилось невыносимо жарко. На голубом небе со стальным оттенком ни облачка. Видимость была отличной. Мы двигались на широтах, соответствующих нашему Франкфурту-на-Майне, находясь, грубо говоря, на 50-м градусе северной широты. Но здесь, на юге России, климат был континентальным. Дни были жаркими, а ночи – холодными с обильными росами. Здесь жара и холод переносились лучше, чем на Рейне или в Вене.

Мы с Цанглером скакали вдоль не имеющей конца колонны к командиру 1-го батальона подполковнику Шенку, сухощавому и очень осмотрительному человеку, имевшему трудности с икроножными мышцами и носившему фуражку как спальный колпак. Поскольку наш полковник на днях получил генерала и стал командиром дивизии, мы опасались, что Шенк займет его место. Тут мы узнали, что наши страхи необоснованны и командиром назначен Райт. Расстроенный Шенк шагал рядом со своей лошадью. На нем были галифе и шнурованные ботинки, чтобы обеспечить доступ воздуха к больным икрам.

Я скакал на Роберте, самой быстрой лошади в нашей роте, ранее принадлежавшей Майрхофену. Секрет ее скорости состоял в том, чтобы не применять шпоры, что противоречило мнению наших щеголей. И вот теперь она досталась мне. Я согласился ее забрать в память о Майрхофене.

Впереди послышались выстрелы, и полк стал прямо с марша развертываться в боевой порядок для атаки. Мы заняли новые позиции.

Ближайшее село называлось Ильичевка. В нем был дворец с пятиконечной звездой над входом. Я привел туда гаупт-фельдфебеля Фукса и остальных, быстро искупался в пруду и поскакал в яблоневый сад, где домовитый Бланк жарил блины на открытом огне. У нас всегда был их запас. К нам пришла целая машина с буханками хлеба. Эрхарду это не понравилось, поскольку как пекарь он становился ненужным. Задетый за живое, он целых два дня возился возле большой печи, взяв с собой Бланка в качестве кучера и помощника.