Дорога на Ксанаду - Штайнер Вильфрид - Страница 1
- 1/53
- Следующая
Вильфрид Штайнер
Дорога на Ксанаду
Книга первая
Нарушение спокойствия
Здоровье — в классике, романтика же больна.
Мы освобождаемся от одержимости, чтобы стать никем. Последний поцелуй мы дарим пустоте.
0
Открытый, извергающий кровавые языки пламени камин. Кресло. Кровать. Заваленный бумагами стол. Отражение огня на потолке. Окно, через которое, как, впрочем, и всегда, ничего не видно.
Даже в самых смелых снах — все фантазия. А сны, как известно, сами ничего не придумывают, а лишь воспроизводят наши мысли или чувства.
Если чей-то образ постоянно всплывает в мозгу — нужно искать причину. Если это человек — следует найти его и поговорить. Если предмет — рассматривать его до тех пор, пока не вспомнишь. Если внутреннее убранство помещения — требуется найти его и войти туда.
Возможно, только слабость разума, призрачная склонность, позволяет мыслям, обычно так преданным своей светлой богине, непослушно вертеться вокруг темного центра. Ясно одно: они непоколебимы, даже если речь идет всего лишь об образе комнаты, прочно засевшем в моей голове, принуждающем меня идти по следу его тайны.
Теперь, когда я решил точно воссоздать историю своего наваждения, я знаю, с чего должен начаться поиск.
1
— Я хотел бы писать об Эс-тэ-ка, — сказал молодой человек, обрушившийся — несмотря на закончившиеся часы приема — на меня в моем кабинете, как кара библейская. Не рой — единственная саранча, вобравшая в себя все.
Это произошло менее шести месяцев назад, в двадцатых числах декабря 1996 года. Многие студенты уже давно были дома, и я использовал воцарившуюся в институте тишину, чтобы дописать свой доклад для выступления в Бристоле — «Songs of Innocence and Experience».[1] Зимнее солнце бросало свет сквозь жалюзи на мой письменный стол. Все выглядело полосатым: бумаги, пластиковый стаканчик с кофе из автомата, надкусанное слоеное пирожное с кремом, даже дым, поднимающийся от моей сигары. Словно дух самого Уильяма Блейка прошел по кабинету с желтой кистью, чтобы напомнить мне — даже за полной мира идиллией скрывается тигр.
— Эс-тэ-ка, — произнес молодой человек, и я, злясь на то, что незваный гость даже не поздоровался, пытался понять, кого или что он под этим подразумевал. Влияние синтетических наркотиков на лондонскую запрещенную литературу? Социально критические тексты одной из австралийских поп-групп? Не компрометируй себя, подумал я и поэтому не произнес: «Я не имею понятия, о чем вы говорите», а сказал:
— Не знаю, действительно ли я смогу быть вашим руководителем по данной теме. Тем не менее здравствуйте.
— Конечно, здравствуйте, да, точно, конечно, — так и лилось из моего непрошеного гостя, — лишь только я услышал, как вы говорили о Вордсворте, что он самый искренний певец природы, я подумал — вот тот человек, который мне нужен.
Неужели я говорил нечто подобное? Подумал — может быть, но сказал — к тому же во время лекции? И кроме того, что общего может иметь Вордсворт с этим С.Т.К.?
Ах, вот что, ну конечно, как глупо с моей стороны — и как самонадеянно со стороны этого юнца — так называть его! Всего на мгновение вспыхнула молния: волшебный дворец над ледяной пещерой, рябь на воде в тени корабля — о Боже, Колридж, подумал я, сейчас он настигнет меня.
Я уступил ему дорогу, насколько это позволяла моя работа — общее обозрение в обязательных вводных лекциях с подчеркиванием значимости и важности его лирики для следующих поколений, даты рождения и смерти в качестве обязательных вопросов на экзаменах — вот что это было. Колридж — привидение, напомнившее мне о другой жизни, которой я мог жить — годами он нес почетный караул перед моим домом, сейчас же он постучал в мою дверь.
— Ну, что вы на это скажете?
Вероятно, все это время он говорил, объяснял свою концепцию, особый подход или что-то в этом роде. Я не хотел признаться себе, что не слушал его. И тихо ответил:
— Так не пойдет.
Не задумываясь я поставил точку. Возможно, он рисовал себе всевозможные отклоняющие ответы, красноречивые и проницательные разоблачения слабых сторон его проекта, что-то, против чего он со своей стороны так же мог бы возражать, но к такому короткому отказу он не был готов. Юноша замолчал в первый раз с тех пор, как нарушил мое послеобеденное спокойствие. Выглядел он при этом немного глуповато с полуоткрытым ртом и с желтыми полосками на лице.
Я предложил ему кусочек кремового пирожного. Он же уставился на него с таким выражением лица, будто я только что доказал ему наличие мучной еды на Марсе. Чудесно, подумал я. Вселенная на моей стороне. Нападение кремовых пирожных-убийц, весь с ног до головы покрытый сахарной массой, ты поползешь домой, юнец, вместе со своим С.Т.К…
Но тут открылась дверь, и я в первый раз увидел Анну.
— Извините, я не хотела помешать. — Взглянула на меня. Куски быстро скатились с тарелки. — Я только хотела спросить, — к нему, положив руку на его плечо, — ты скоро?
— Ты мешаешь, — сказал он и убрал ее руку.
— Надеюсь, ты — нет, — ответила она, снова бросив взгляд на меня.
2
Это началось двадцать девять лет назад, некой многообещающей осенью, когда я, еще девятнадцатилетний студент, наткнулся в одном из берлинских антикварных магазинов на антологию под названием «Стихотворения английского романтизма». Я сдал выпускные экзамены с небольшим опозданием и теперь путешествовал в качестве туриста, намереваясь на месте понаблюдать за деятельностью моих будущих коллег. Тот факт, что ради этой цели — поощренный родителями за окончание — я разместился в весьма комфортабельной гостинице на Кудамм,[2] я рассматривал скорее как побочное явление. Сынок состоятельного бюргера с поэтическими амбициями, я целыми днями таскался по демонстрациям, а вечерами шарил по книжным и антикварным магазинам в поисках раритетов. Поэтому я крайне гордился собой, когда наткнулся на лейпцигское издание баллад Готфрида Августа Бюргера[3] 1880 года, прекрасный потрепанный томик красного цвета с вычурными золотыми буквами на переплете.
«Стихотворения английского романтизма» не являлись антикварной сенсацией: издание пятидесятых годов с безвкусно оформленной обложкой. Так немецкие издатели должны были представлять себе английский романтизм. То, что переводы сделаны с непостоянной конечной рифмой и выставленными вперед родительными падежами («The Pains of Sleep» значили там «сна боли» — «Des Schlafes Schmerzen»), неприятно удивляя любого, обладающего эстетическим восприятием, я понимал уже тогда. Но на левше страницах были напечатаны оригиналы, поэтому решил взять томик с собой, что означало спрятать его в куртке и незамедлительно покинуть магазин. Покупать книги тогда казалось мне слишком примитивным, к тому же поэзия — всеобщее достояние и так далее. Подобные мелкие кражи я рассматривал как пустяк и собственный вклад в разложение системы.
Вечерами я атаковал «Королеву Маб» Шелли и, хотя я читал о том, что даже сам Маркс ценил это стихотворение из-за присутствующих там общественных утопий, тем не менее мало продвинулся с чтением. Впрочем, я принимал во внимание его наиважнейшие рекомендации.
Я листал дальше, задерживаясь то тут, то там, и внезапно наткнулся на строфу:
- 1/53
- Следующая