Дорога на Ксанаду - Штайнер Вильфрид - Страница 31

Такая разрушающая самооценка на первый взгляд потрясает. Но именно так чувствовал себя поэт в тот момент, когда он, неутомимо путешествуя по горам (3 апреля, за день до написания этих строк, он всего за шесть часов взобрался на Скиддау и Хельвеллин), записывал в дневники описания природы, столь же точные, как и удивительные.

Но самое главное заключалось в следующем. Описания природы в прозе для него ничего не значили. Какими бы оригинальными они ни были, они оставались всего лишь простой разминкой никчемного скептика перед более высокой формой — лирикой. Ему было мало просто срисовывать природу. Лишь почувствовав ее снова, он смог бы превратить ее в поэзию. Именно это обстоятельство отдаляло его от Вордсворта, твердо верившего в единственно истинную силу Природы, которому было достаточно всего лишь отображать ее словами. Колридж, напротив, хотел видений, а не простого отражения. Перед водопадом Лодор Вордсворт описал каждый камень, каждый сломанный куст, каждый водоворот, каждый плывущий в воде кусок дерева.

Колридж увидел «огромные массы воды, в полумраке вызывавшие такое впечатление, будто они были большими белыми медведями, сбрасывающими в долину одну за другой скалы, и вздымающуюся кверху от ветра длинную белую шерсть».

Но сами картинки такого рода его не удовлетворяли. Они были для него всего лишь осколками, фрагментами — отдельные следы света, метеориты на фоне потемневшего неба.

«Поэт во мне, — пишет он Годвину, — умер. Мое воображение лежит, как холодный фитиль на круглом основании металлического подсвечника, даже без малейшего запаха горючего, который мог бы напомнить о том, что когда-то он был близок к огню. Однажды я был листом сусального золота, взмывавшим вверх от каждого выдоха фантазии, но я изменился. Прибавил в весе и плотности. И теперь тону в ртути…»

Самоуверенность и святая эгомания Вордсворта, с удовольствием причисляющего себя к высшим служителям богини Природы, возможно, также привели к отчуждению. «В то время как он показывал мне, — пишет Колридж в этом же письме, — что такое настоящая поэзия, он указывает на то, что я сам не поэт». Такой же была реакция в особняке «Дав» после прочтения «Уныния» — только «скупая похвала».

И пока оба поэта вели бои за сохранение мира с богами или покорно служили им, всего в двухстах милях к югу из земли выросли мануфактуры, где по шестнадцать часов в день за нищенскую зарплату трудился новый класс — пролетариат. Детей избивали, принуждали к работе, которая продолжалась, пока они не обессилят. Индустриальный монстр Манчестер выполз из лона матери Природы, и далекое эхо его шума, должно быть, отдавалось даже в таком идиллическом месте, как «Кумберленд». Кроткое поклонение прекрасным ландшафтам вышло из моды, и Колридж тоже это чувствовал. Вордсворта — семнадцать лет спустя дошедшего до открытого одобрения резни в Питерлоо,[108] во время которой мирные рабочие-демонстранты были. буквально втоптаны в землю правительственными войсками, 11 убитых, 421 раненый, — скалу, прочно стоящую в земле, нисколько не волновали события вне его сада. Но Колриджа, чувствительного сейсмографа, чужие землетрясения потрясли, хотя до 1812 года нет принадлежащих ему высказываний, прямо подтверждающих это.

Но он смотрел богине Природе прямо в ее красиво накрашенный рот, и она молчала.

«Вечно, — пишет Колридж в «Унынии», — я мог бы смотреть на этот зеленый свет на западе, но все напрасно».

Если при этом говорить с немецкой медлительностью, то можно вообще ничего не понять.

И все же на более высоком уровне ода рассказывает не об общественных явлениях, а о личностном падении. Приблизительно шестая строфа — трехступенчатый план заката под влиянием точного самосозерцания. «Даже если страсть и разочарование всегда сопровождали меня, — пишет в связи с этим Колридж, — то каждое несчастье было лишь материалом, на основе которого я мог снова мечтать о счастье: вокруг меня росла надежда, как вьющийся виноград». На второй ступени исчезают уверенность и фантазии о будущем, а возвращение разочарований разбивает последние остатки жизнерадостности. Но само это состояние еще можно вынести; настоящие сомнения начинаются тогда, когда несчастья атакуют ядерный реактор, где посредством расщепления личности выделяется поэтическая энергия: the shaping spirit of imagination.[110]

И в конце концов, когда нельзя уже и подумать об и без того лишенных надежды желаниях, чтобы не разбить вдребезги стеклянную ложь, последний утешающий ангел за неимением пищи прощается и возвращается назад в обитель духов, где ему по крайней мере будет достаточно пищи.

Вместо чувств мысли должны настолько отдалиться от предмета желаний, чтобы выполнить роль замены того, чего нельзя желать, — так радикально отойти от телесного, чтобы степень их абстракции снова беспощадно била по живости связанного с желанием субъекта. «Вытеснение, — нашептывает двадцатое столетие на ухо своим детям, избалованным бульварными психологическими замечаниями, — неудавшаяся сублимация, психологическая защита». Короче говоря, случай С.Т.К. «Единственное, что я могу, — говорит сам Колридж, — это не думать о том, что я вынужден чувствовать. Все, что я могу, — это быть спокойным и терпеливым. И возможно, посредством непонятных опытов над собственной природой уподобиться обычным людям». Помимо этого есть еще и белая змея, вылитая из двух разных металлов с различной жаропрочностью, у стеклянного купола, который накрывает ее и из которого нельзя убежать. Она может шевелить языком и обнажать ядовитые зубы. Но сил, чтобы разбить купол, у нее уже не хватает.

«Привет вам, благословенным природой, будьте счастливы, мистер и миссис Вордсворт, можете навек оставаться неразлучными, я же, с моей стороны, закусила пастью свой хвост, свернулась клубком и лежу, оплавленная из двух металлов. Температура моего сердца может согнуть оба металла и почти разрывает меня на куски. Но если голова выпустит хвост, то я смогу выпустить его вверх и пронзить тонкие облака метафизики, плывущие через мою комнату. Я больше не могу отправиться туда, куда хочу. Поэтому я там, где я есть. Но по крайней мере я знаю больше, чем вы, потому что я скоро узнаю, «как часть меня постигнет целое и уже почти вросла в привычки моей души». А привычки ваших душ останутся скрытыми от вас, и это незнание станет вашим злым роком, и ваши свадебные портреты со временем будут выцветать. В то время как знание превратит всех змей в птиц и одарит всех духов плотью».

Итак, внутри стеклянной колбы испарился созидающий дух вдохновения и оставил в качестве хранительницы хаоса змею, являющуюся собственному Я в оде одновременно и демоном, которого надлежит изгнать, и образом собственных мыслей, и «мрачным кошмаром действительности». Но она не что иное, как говорящее тело, которое не хочет без борьбы полностью передавать абстрактную независимость восседающей на нем голове. «Змеиные мысли», извивающиеся вокруг Я, не дают ему подарить быстрое облегчение после самоотстранения и мешают радости передать всю полноту власти освобождающей от тела метафизике — единственным средством, которое у них осталось: волнующими воспоминаниями, ведь снаружи стеклянной колбы находится не просто комната, а другое время, возможное будущее, маскирующееся под прошлое, чтобы не навеять слишком много страха собственному Я, осознающему свое телесное умирание.

Колридж смотрит из окна своего кабинета и видит не только облака на горизонте, чей зеленый свет больше не вызывает в нем чувств. Он также видит облака из другого времени: «ярко светящиеся, обволакивающие землю, он видит бьющую ключом жизнь, одновременно облака и ливень», сводящиеся к простому, но в то же время непереводимому слову «Joy», в котором слились личные и политические страсти недавнего прошлого, еще бурлящей жизненной силы. Потому что это светящееся облако не только бесконечная цепь желаний. «Светлое, легкое и непостоянное», оно может «опоясать землю» — по крайней мере так воображал гражданин Самюэль в Бристоле. И сейчас он смотрит в эту утерянную мечту с убогой крыши своего настоящего, в самое сердце прошлого, к которому прочно приросли вены и артерии будущего. Он с болью решает, что пора остановить кровь.