45-й президент. Сражение за Белый Дом - Соловьев Владимир Иванович - Страница 6

«Соловьев и Клепикова обнажают динамику кремлевской борьбы за власть – то, что никогда не встретишь ни в учебниках, ни в американской печати о Советском Союзе. Рассказанное ими могло бы показаться невероятным, если бы авторы еще раньше не зарекомендовали себя надежными и проницательными исследователями, предсказавшими в безошибочных деталях приход к власти Андропова в то время, когда никто не рассматривал председателя КГБ даже в качестве одного из претендентов на кремлевский престол».

Еще один отзыв – не из хвастовства, а чтобы показать заокеанскому читателю наше тогдашнее место среди американских политкомментаторов. Слово нашему спонсору Гаррисону Солсбери из «Нью-Йорк тайме», с которым мы лично не были знакомы:

«Владимир Соловьев и Елена Клепикова – исключительно талантливые эксперты по Советскому Союзу. Своими работами они создали себе прочную и завидную репутацию. Как ветеран-советолог, я со всей ответственностью утверждаю, что вклад Владимира Соловьева и Елены Клепиковой в дело изучения и исследования СССР по своему качеству и аналитическому уровню является непревзойденным со времени их приезда в Америку».

Во всех отношениях нам крупно повезло на Голдберга – другого: не Говарда из «Нью-Йорк тайме», а Сида (Сиднея), главного редактора «United Media Enterprises», чрезвычайно авторитетного репортажно-новостного дистрибьютора.

В то время он как раз организовал при своем крупном синдикате экспериментальный статейный филиальчик «Independent News Alliance», куда мы с нашими комментариями подходили один в один. (Еще мы были связаны с «Pacific News Service» с другого, Тихоокеанского берега.) Как ни странно, не мы, а сам Говард нас нашел – по статье в «Уоллстрит джорнал» – и счел нас «superb writers, with brilliant insights». У него был солидный список газет-клиентов, которые печатали распространяемые им статьи: от «Лос-Анджелес тайме» до «Чикаго трибюн». Он настолько увлекся нашими статьями, что не учел конкуренции и все-таки ограниченного интереса американцев к русской теме. Поначалу он предполагал брать у нас по статье еженедельно, потом сократил до нескольких в месяц. Платил он по тогдашним меркам щедро: по 300 долларов за статью (крупные газеты платили нам по 150 долларов, мелкие – 75-100, у одной только «Уолл-стрит джорнал» был гонорар 250–300 долларов). Сид был человек увлекающийся и добрый: если наша статья ему нравилась или хорошо шла, он накидывал полтинник, а то и стольник; нам казалось, что, скованный бюджетом своего агентства, – из собственного кармана. Одновременно мы рассылали статьи и сами, и Сид был снисходителен к накладкам (всегда в нашу пользу), но время от времени звонил и спрашивал:

– В сегодняшнем «Чикаго трибюн» ваша статья из моей или вашей рассылки?

Вдобавок – газеты, не охваченные нашим синдикатом, куда мы посылали статьи с более-менее чистой совестью. «Только не в одном городе», – предупреждал нас Сид: например, та же «Чикаго трибюн» и «Чикаго сан тайме». Иногда мы ухитрялись за одну двух-, трехстраничную статью получить больше тысячи долларов, но это все-таки было редко. Труд внештатного газетного комментатора – рабский, заработок (по американским стандартам) нищенский. Никто, кроме нас, так не работал, сочетая обычно штатную работу в университете-колледже с редкими выходами на страницы солидной прессы, чтобы подтвердить свою репутацию на постоянном месте работы. У нас не было постоянного места работы – мы сами отказались от университетских предложений, если не считать первые два года непыльных грантов в Куинс-колледже Нью-Йоркского университета и Русском институте Колумбийского университета. Да и вряд ли бы смогли сочетать постоянную работу с газетной: помимо прочего, мы вгрызались в глыбу английского языка – непочатый край!

Да, работа адова: регулярно, на рутинной основе, выдавать статьи на языке, который мы знали далеко не в совершенстве, а гонорары более чем скромные – едва хватало на жизнь (если хватало). Пока количество не перешло в качество. В 83-м вышла наша первая американская книга «Yuri Andropov. A Secret Passage Into the Kremlin», тут же переведенная на другие языки. Мы получили за нее сказочный шестизначный аванс. «Это навсегда», – сказал наивный Фазиль Искандер, который, как и Сережа Довлатов, допытывался, сколько именно означает этот шестизначный аванс. «Известия» писали, что за каждую кремлевскую книгу – а они следовали одна за другой (о борьбе в Кремле, о Горбачеве, о Ельцине, о русском фашизме) – мы получаем по миллиону: если бы! В чужих руках и т. д. Однако по нашим совковым понятиям, денег было немерено, но – опять-таки забегая вперед – мы поступили с ними в высшей степени неразумно: жили на широкую ногу, а деньги держали в банках под высокие, правда, проценты, вместо того чтобы купить, скажем, дом. Или даже два. Мы жили в Америке разно: бедно, средне, даже богато, теперь – более-менее сносно, потому как до сих пор не проели и не пропутешествовали те сказочные гонорары. Самое печальное – на этом американском пути мы потеряли связь с русской литературой. Исключение – публикации наших литературных и политических эссе и моего романа-эпизода «Не плачь обо мне…» в более толерантных, чем европейские, израильских журналах «Время и мы» и «22» и в «Новом американце», который редактировал наш друг Сережа Довлатов. Чего мы добились – финансовой независимости и всеамериканской, а потом и мировой известности. Была и обратная связь: большинство наших американских статей – как когда-то выпуски нашего информационного агентства «Соловьев – Клепикова-пресс» – передавались в обратном переводе на русский «Голосом Америки» и другими вражескими голосами: absentes absunt – отсутствующие присутствуют.

Мы вышли победителями, но наша профессиональная победа стала нашим жизненным поражением. За эти годы мы если не разучились, то отвыкли писать русскую прозу и русской прозой, все приходилось начинать сначала, когда Советский Союз распался, а интерес к России в Америке упал до нуля. Взамен «империи зла» другой герой вышел на мировую арену: будущая империя ислама.

Вхождение в мир американской политической журналистики обошлось нам дорого – за счет потери связей с русскоязычным миром, в котором мы держались особняком: вынужденно. Выпали, как птенец из гнезда. Писательская и диссидентская иммиграция была политизированной, тенденциозной, антисоветской, а нам казалось бессмысленным кидать камни в нашу географическую родину, оказавшись в безопасном от нее далеке. Обывательские же эмигре компрометировали нас, как йеху Гулливера: признаю теперь свою неправоту. Мещанское болото предпочтительнее литературных паханов, от которых зависеть было стыдно.

Если мне не изменяет память (а она пока мне верна, старушка!), это именно Тынянов в «Архаистах-новаторах» сказал, что можно написать две истории литературы – одна об открытиях, другая о потерях – и это будет одна и та же книга, об одном и том же. Гениальная формула, применимая к любому роду деятельности: наше с Леной политоложество, которое продлилось пятнадцать лет, не только удерживало нас на плаву, но было своего рода аутотренингом и давало – иногда – сногсшибательные, по нашим совковым представлениям, гонорары (когда нам удавалось попасть в яблочко времени и выпустить книгу на нескольких языках), но и отвлекало, отучало, отлучало от более высокого занятия – художки, которое Борхес назвал весьма проблематичным, но для которого – а не для журналистики – мы были (по отдельному убеждению каждого) рождены: чтоб сказку сделать былью. Или чтобы быль сделать сказкой? Ну да, задача поэта – говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовательно, о возможном – по вероятности или необходимости. Это из «Поэтики» Аристотеля, а в упрощенном виде у Цвейга: писатель пишет о том, что сам не успел пережить.

Само собой, текущая политика, а тем более газетный к ней комментарий – скоропортящийся продукт. В отличие от художественной нетленки, без претензий, не каждый твой рассказ, а тем более роман – шедевр, но там ты в погоне за вечностью, коей ты заложник у времени в плену, тогда как в газетно-журнальной политологии ты гонишься за быстротекущей и быстроменяющейся реальностью, даже когда занят политическими предсказаниями, которые нам иногда с Леной удавались: в «Лос-Анджелес Таймс» мы предсказали приход к верховной власти в Кремле Юрия Андропова, в то время как все другие кремленологи называли его «темной лошадкой» и его шансы отрицали: не было еще в русской истории случая, чтобы глава тайной полиции становился лидером страны. Но ссылка на русскую историю неосновательна, отвечали мы, потому что до 1917 года в России действовал принцип монархического престолонаследия, и шеф Третьего отделения Бенкендорф не мог стать русским царем уже по одной этой причине, а что касается новой истории, то почему в будущем должно случаться только то, что происходило в прошлом? В будущем предсказуема разве что непредсказуемость, утверждали мы в метафизическом плане, а в физическом делали ставку на Андропова, что спустя полгода и сбылось, и статья в «Лос-Анджелес тайме» помогла нам получить тот самый шестизначный аванс под шестистраничную заявку (плюс первая глава об Андропове в Будапеште). В свою очередь, эта наша первая международная книга помогла следующим, мы смогли почти оставить или значительно сократить нашу каторжную все-таки работу на американские газеты, хотя было дело – за статью «Географический империализм» (в оригинале – «Урок русской географии») в «Вашингтон пост» (Довлатов тиснул ее русский оригинал в своем «Новом американце») мы чуть было не отхватили высшую американскую премию – Пулитцеровскую: попали в число трех финалистов по категории «Комментари», но в последний момент нас обошел спортивный обозреватель «Нью-Йорк тайме» Андерсон, хотя сама «Нью-Йорк тайме» на всякий случай напечатала в день оглашения премий мою парадоксальную статью «Кубинский треугольник» – белая ворона на их уравновешенной гостевой странице.