НебeSное, zлодея - Фрай Макс - Страница 2

Странно, кстати, что идея научиться самостоятельно не пришла мне в голову раньше. Видимо, пока папа был рядом, у меня оставалась тайная надежда, что он однажды все-таки сообщит мне секрет управления бровями. Надежда такого рода обычно парализует волю, по крайней мере, мою.

А тут – все, потенциальный учитель уехал почти навеки, не оставив тайного манускрипта с инструкцией, рассчитывать можно только на себя.

Техника обучения у меня была очень простая: изо всех сил прижимаешь одну бровь рукой, а потом пытаешься поднять обе одновременно – уж это-то могут все. Фишка тут в том, что прижатая бровь поднимается с большим усилием, и в этот момент ощущаешь, какая именно мышца (группа мышц) приводит бровь в движение. Запомнив это ощущение, потом пытаешься напрягать именно эту мышцу (группу мышц). И дело, как ни удивительно, быстро идет на лад.

…Месяца мне хватило с лихвой. Первое, что увидел папа, вернувшись из санатория – мою вздернутую бровь. А потом вторую. Раз-два, раз-два. Как он на меня смотрел! Такого блистательного триумфа у меня никогда прежде не было. Наверное, уже и не будет, во всяком случае, вообразить, при каких обстоятельствах получилось бы снова испытать это чувство, я пока не могу.

Что касается умения шевелить бровями – самого удивительного и бесполезного из моих навыков – оно по-прежнему при мне. Иногда я использую его, чтобы развеселить сидящего напротив в городском транспорте ребенка, но в городском транспорте я езжу, будем честны, нечасто. Раз пять – шесть в год.

Быстрый набор (личной, внутренней) силы всегда дает старт параду личных слабостей. Того, что называют «пороками», «недостатками», «страстями» и как только не. Важно, что по сути они являются просто привычными способами быстро, с удовольствием и без всякой пользы потратить силу. И все.

В результате мы получаем нелепую картину: усердные посетители студий йоги и курсов медитации (я смеюсь, но вообще для современного европейского человека все эти восточные баловства – самая распространенная причина очень быстрого набора силы, хотя бывают и другие пути) – так вот, всякие хорошие люди, занявшиеся правильным делом с более чем понятной целью, вдруг становятся слезливыми истериками, агрессивными крикунами (а то и драчунами), безмозглыми хвастунами, идейными казановами, домашними тиранами и прочим неинтересным говном.

Я помню, как один мой друг никак не мог поверить в такой неожиданный эффект, и буквально через пару дней после разговора мы с ним вместе сходили на пробные занятия по цигуну, а на обратной дороге натурально поцапались на ровном месте, обсуждая оптимальную технологию выноса из машины цветочных горшков; к счастью, вовремя сообразили, что вот же он, пример из жизни! – и поржали над собой.

Это, кстати, ответ на вопрос: что с этим делать? А вот то и делать: вовремя сообразить, что происходит, и поржать над собой. Я говорю «поржать» не потому, что у меня чувство йумора, его у меня как раз почти нет. А потому, что смех создает дистанцию (обозначает предварительно созданную дистанцию) между собой и собой, а когда дистанция есть, происходящее довольно легко взять под контроль. Парад пороков – дело хорошее, но он не состоится, если не отдаст приказ самый главный генерал. То есть сознание.

Ну а потом оно само отвалится, и тогда хорошо заживем.

В городе Берлине от моего дома до станции электрички Карлсхорст надо было идти пятнадцать минут по улице Рейн-Штейн-Штрассе, то есть Рейновских камней, действительно вымощенной мелкими камешками и застроенной невысокими частными домишками; в палисадниках всегда что-нибудь цвело, в кустах дежурили садовые гномы, по вечнозеленой траве бродили похожие на садовых гномов старички и старушки с граблями. Они говорили по-немецки, как настоящие.

Во дворе Дома Холостяков, где было общежитие для несемейных офицеров ГСВГ, был не только палисадник, но и пруд, в пруду плавали толстые красные рыбы. С тех пор я знаю, что холостяки – высшая каста человечества, избранный народ.

Другой избранный народ – это монголы, я точно знаю, на нашей улице жил монгольский посол. Посол и его жена носили национальные наряды, все вот это атласное, сверкающее, расшитое каким-то немыслимым золотом. У каждого пятилетнего ребенка должен быть сосед монгольский посол, это помогает потом пережить все экзистенциальные кризисы, сколько бы их ни было.

Возле станции электрички Карлсхорст был киоск с сосисками. Ясно, что нет, не было и не будет в мире еды вкусней. Сосиска в булке стоила одну гэдээровскую марку. Одну марку стоил и билет в кино на детский сеанс, можно было выпросить ее у родителей, но в кино не ходить, а купить сосиску в булке. Мы так довольно часто делали, с тех пор я не гурман и не синефил. О чем не жалею.

В городе Одессе, куда мы приехали из Берлина навсегда (это слово постоянно повторяли родители), было море, но, кстати, не было никакого специального «одесского юмора». По-моему, «одесский юмор» – это какой-то странный искусственно созданный миф. Ну или все одесситы, завидев меня, сразу переставали шутить. Но это же как тщательно надо было готовить заговор! От меня особо не убережешься, я люблю много ходить и неожиданно выскакивать из-за углов.

Мне сперва не нравилось жить в Одессе, потому что там не было ни садовых гномов, ни сосисок в булке, ни монголов, ни даже холостяков (а если были, то очень хорошо от меня прятались, видимо, вместе с юмористами). Но потом в школе на уроке литературы рассказали, что в Одессу однажды отправили в ссылку великого поэта Пушкина, и меня здорово попустило. Приятно знать, что страдаешь не в одиночку, а за компанию с Пушкиным. Вполне можно жить. Правда Пушкин спрятался от меня лучше всех: умер, оставив вместо себя памятник, а с памятником о невзгодах жизни ссыльных не поговоришь.

В городе нынче темно; не то чтобы вовсе нет света, но гораздо, гораздо меньше, чем мы привыкли. Фонари прикрутили; их хватает на то, чтобы сиять в темноте, но мало-мальски освещать все вокруг им уже не под силу.

То ли авария какая, то ли город перешел на режим экономии, то ли реальность, в которой по ночам в Старом городе было оранжево светло, сменилась реальностью, где царит оранжевая тьма. Последняя версия больше всех похожа на правду: на Швенто Стяпано в очередной раз меняются лавки, почти все стоят с закрытыми ставнями, а это верный признак, на моей памяти такая масштабная смена городской реальности происходит в шестой, что ли, раз.

В последней версии города мне нравилось резкое увеличение числа чудесных дружелюбных, залюбленных по самые ухи собак и кафе «Teobromin» на Швенто Микалояус. И еще что-то, но собаки и Теобромин – самое главное, давайте их оставим, пожалуйста, дорогие ответственные за зыбкость реальности. В остальном, как всегда, полностью полагаюсь на вас.

В доме нашелся блокнот с единственной записью (сделанной не помню когда и зачем):

Я никого не приведу за ручку в условный рай. Я и себя вряд ли туда приведу. Если я что и могу, так это иногда оказываться рядом в те моменты, когда идущему (тому, для кого важно ощущать себя не просто барахтающимся, а идущим) становится одиноко.

«Становится одиноко» в моих устах означает состояние острого сомнения на тему: «наверное, я просто дурак, и никакого пути нет вовсе». Ясно, что эта разновидность одиночества хорошо мне знакома; ясно и то, что способность поставить вопрос таким образом сближает как мало что. Замечательно тут, что опровергнуть чужие сомнения гораздо легче, чем собственные; иногда достаточно просто (деятельного и качественного) присутствия; впрочем, ценности хорошего диалога никто не отменял.