Двадцать первый: Книга фантазмов - Османли Томислав - Страница 33

Медленно поднимаясь на холм, Климент Кавай чувствовал жар сентябрьского солнца. Ступая шаг за шагом, он, наконец, дошел до верхней части города и посмотрел на озеро, открывшееся перед ним во всем своем великолепии.

«Это озеро по праву назвали Лихнид^[66]. Оно действительно полно света», — подумал он, а потом закрыл глаза, подставив лицо приятному теплу солнца и легкому ветерку… Вдруг он услышал визгливый женский голос, помешавший ему наслаждаться природой:

— Сосед, открыта ли церковь?

Кавай открыл глаза и увидел на уходящей вниз улочке вопросительно глядящую на него полную женщину с яркой шляпой на голове.

— Я тебя, тебя спрашиваю! — повторила она.

— Какая церковь? — спросил Кавай.

— Так вот же, за тобой! — сказала женщина.

Кавай обернулся и увидел позади себя дверь из старых почерневших досок с ржавыми кольцами, на которых висел замок. Дверь была приоткрыта, поэтому Кавай легко распахнул ее — перед ним был большой двор, засаженный цветами, а в глубине — церквушка с высокой аркой. Это был вход в церковь, задняя стена которой была пристроена к мощной каменной стене старого города, проходившей здесь и пересекавшей нижнюю улицу, извивавшуюся немного ниже. Там, в глубине церковного двора, возвышалась и небольшая колокольня, сросшаяся со стенами, оставшимися от старого времени.

Кавай не знал, что пришел в церковь Лобницу, названную так потому, что она располагалась рядом с одним из трех главных входов в старый город — передними, лобными воротами в стенах, которые когда-то окружали город. Церковь, в которой, как припомнил Кавай, он был в детстве, была освящена в честь Покрова Пресвятой Богородицы, и ребенком он слышал о ней странные истории. Ему показалось, что в тени у входа в церковь промелькнул человек, на мгновение показавшийся знакомым. Кавай ненадолго зажмурил глаза, а когда их открыл, то увидел, что двор совершенно пуст… Он вспомнил о женщине со шляпой из пластиковой соломки и вернулся, чтобы сказать ей, что церковь открыта, но увидел, как она, тяжело ступая, уходит прочь, громко комментируя его долгое отсутствие.

Кавай снова вошел во двор и направился к входу в церковь. Когда он подошел поближе к входной арке, то заметил, что на длинной скамейке, застланной одеялом, сидит старуха в черном платке, повязанном вокруг головы, одетая в черный вязаный жилет с необычным значком: иконкой с ликом Богородицы.

— Добрый день! — сказал ей Кавай и подошел к небольшому деревянному ящику со свечками. Он взял три свечи и положил деньги рядом с ящичком. Две свечки Климент поставил за здравие Майи и свое, а потом наклонился и поставил свечу за упокой Анастасии.

Затем Кавай вошел в церковь необычной, совсем неправильной формы, как будто ее внутреннее пространство вырастало из живой материи, в нем — так ему сразу показалось — чувствовалось холодное дыхание плененного там времени. Его взгляд остановился на большой иконостасной иконе Христа Пантократора XVIII века, на которой Иисус держит в руках Евангелие. Кавай счел ее особенно интересной. Он прошел дальше в храм и стал рассматривать его внутреннее пространство, необычно искривленное, соответствующее названию старой церкви Покрова, которая, как слышал Кавай, когда-то была епархиальным храмом города. Потом он вернулся к старухе.

— Какого века эта церковь? — спросил Кавай.

— Ты что, не местный? — ответила старуха вопросом на вопрос.

— Местный, но давно отсюда уехал, — смиренно ответил ей Кавай.

— Мне кажется, ты хороший человек. На помин за кого ставил?

— За жену. Уж пошел второй год, как умерла.

— Дай Бог тебе здоровья, — сказала старуха, — а церковь старая, очень старая. А какого века, кто ее знает. Давно это было.

— …и все время заперта, — добавил Кавай, — я с детства помню. Я вот в первый раз за много лет вижу, что тут открыто.

— Заперта, это да, — сказала старуха сердито. — Не хотят попы сюда идти служить. Раз в год если зайдет, и то много, но я отпираю, когда могу. Я одна живу, с дочерью. Мой старик умер, вот мы и перебиваемся на пенсию в пять тысяч. А как прожить на пять-то тысяч и мне, и ей. И для церкви все время что-то нужно. Я зарок дала смотреть за ней.

— Как тебя зовут? — спросил Климент.

— Царева. Я староста церкви, а фамилия моя Царева.

— В первый раз такую церковь вижу, матушка Царева.

— А другой такой и нет. Где ты видел церковь, к стене пристроенную? Я пятьдесят лет здесь, а церковь мне до сих пор своих тайн не раскрыла, — сказала старуха, и Кавай почувствовал, что от этих слов у него по коже побежали мурашки.

— Какие тайны?

— Эх, молодой человек, да чего тут только нет… под этой церковью…

— И что же тут кроется? — переспросил Кавай.

— Эх, что… Ладно, брось про это и думать… — сказала старуха, отвернувшись в сторону.

— Подземный ход, — сказал Кавай голосом, показавшимся ему чужим.

Старуха посмотрела на него, и Климент Кавай в ее глазах увидел тот же взгляд, что и у старого шейха.

— А ты откуда знаешь? — с явным удовольствием спросила она.

— Я не знал, ты мне подсказала. Кто знает, что навело меня на мысль о подземном ходе, — сказал профессор, сам пораженный этим открытием. — А я думал, что ход находится ниже, в малом Святом Клименте.

— Кто это тебе такое сказал?

— Один приятель. Мы с ним собирались идти туда вместе.

— Он уже приходил, — сказала старуха. — Недавно приходил и ушел вниз. Странный такой. Тут годами переходят на ту сторону…

«Что это? — подумал Кавай и почувствовал, что у него кружится голова. — Что открылось мне в простом, ничего не значащем разговоре?»

59

Чувствуя на лице свежий утренний ветерок, веющий с Гудзона, Майя шла по улицам Манхэттена в свою квартиру, нервничая из-за дурацкой ситуации, в которой она оказалась. Ну, прямо настоящий романтизм — «надежная» связь развалилась в один момент! Но Майя, в отличие от романтических героинь, не чувствовала катастрофы и «всемирной боли» (разве что чувствовала, что у нее болит голова), были — всемирный обман, ее всемирная глупость и чувство стыда и отвращения. Она шла сквозь манхэттенскую толпу, мечтая только о горячем душе, и так и не узнала, что человека, с которым у нее первый раз в ее жизни был секс на один вечер, звали Никлас. И что Дуглас не было даже его фамилией, просто средним именем отца, его он называл как некую полуправду тем, с кем больше не был намерен встречаться.

60

Как человек принципа, Хью Эльсинор тем утром встал с одной мыслью: сегодня он выйдет на тридцать пять минут раньше, купит по пути букет цветов, пересечет реку Потомак и по дороге в Пентагон, не опоздав на работу, посетит могилу своего отца на Арлингтонском национальном кладбище. Он посмотрел в зеркало и обнаружил, что при этой мысли в уголке глаза у него появилась одна едва заметная морщина. Стареет? Все еще нет. Это было наследственное. Морщина напомнила ему о том, что и у его отца были такие вокруг глаз, только глубже. «Странно, — подумал он, — сегодня все напоминает мне о нем».

Хью вышел из большого здания с бассейном и красивым двором, где жил один в меблированной двухкомнатной квартире. Сюда из последней вашингтонской квартиры своих родителей он привез только личные вещи и три фотографии, на одной был отец в парадной форме, на другой — вся семья на барбекю на лужайке их дома недалеко от базы в то время, когда они жили в Ньюпорт-Ньюс в штате Вирджиния. Это был тот же дом, куда его мать вернулась после смерти мужа и где она жила сейчас, в четырех с половиной часах езды от него. Затем он перевел взгляд на фотографию своего выпускного класса в Вестпойнте, снятую в момент, когда они бросали вверх свои белые курсантские шапки. Плохо различимый, на заднем плане среди множества присутствующих на торжестве родственников он увидел и силуэт отца…

Хью Эльсинор остановил свой кадиллак на стоянке перед магазинами на Reservoir road возле вашингтонского канала, быстро обошел их, разочарованно констатировав, что ни в одном не продавали цветы. Он решил вернуться к небольшому торговому центру Sutton place, уверенный, что найдет цветы там. Он вошел в магазин и попросил большой букет белых роз. Продавщица сказала ему, что цветов пока нет, но их уже везут, и они будут здесь максимум через двадцать минут. Если он подождет, то выйдет из магазина с букетом свежайших роз, выращенных в Мэриленде.