Двадцать первый: Книга фантазмов - Османли Томислав - Страница 53

В этот момент у входа во двор синагоги появился улыбающийся человек лет сорока в синей бархатной накидке на голове и широкой карибской рубахе.

— Good morning! — сказал еврей македонской группе. — A nice day we have today, don’t we!^[106]

— Ah oui, cher Joshoual — любезно ответил Димитр Миладинов по-французски. — Et comment allez-vous?^[107]

— Fine, thank you, mister Miladinoff, — сказал американец и добавил, — and not alone here anymore^[108].

В этот момент в дверях синагоги появились Роуз и Ребекка, девочка подбежала к отцу, взяла его за руку, а Ребекка взяла его под руку с другой стороны.

Миладинов любезно поздоровался легким поклоном и снова повернулся к Кириллу, а Джошуа, Роуз и Ребекка пошли в противоположном направлении, спокойно прогуливаясь по длинному пляжу Парамарибо.

— Не только нам, Кирилл, всем! — сказал Миладинов, отвечая на оставшийся висеть в воздухе вопрос Кирилла. — Вот человек, с которым я поздоровался, еврей, чьи предки две тысячи лет назад пошли из Палестины в Европу, пять веков назад поселились в Германии, а полвека назад были изгнаны в Америку. А теперь он здесь. Нам всем суждено переселяться, искать лучшее место для жизни. Так мы и завоевываем весь мир. Ты знаешь, что на корабле Колумба Америки достиг один мой земляк из Охрида?

— Я не знал, — сказал удивленно Кирилл.

Мето заметил такую реакцию отца и захихикал. Кирилл был уязвлен и укоризненно посмотрел на сына.

— Вот так, старый, — сказал Мето, дымя карибской сигарой, — смотри, откуда уехал, чтобы попасть сюда.

— Да бросьте вы, — сказала учительница и попросила своего героя продолжить прогулку и рассказ.

— Нет, нет, мадам. Эта тема и для меня весьма болезненная, — сказал Димитр Миладинов и посмотрел сначала на Кирилла, потом перед собой. — Нам что, навсегда на роду написано быть везде чужестранцами? Быть, как перелетные птицы. Уезжать и возвращаться. Иногда надо остаться там, в новом краю. Вот я, например. Я, как чайка, улетел из Охрида и Струги. И такая меня охватила тоска, что я затанцевал. Поймал ритм. Сначала никак не шло. Я танцевал Тешкото. Это тяжелый танец, с ним от земли не оторваться. Ноги будто липнут к земле, вот и все. Тогда я затанцевал побыстрее. Мне стало легче, и я взлетел. Полетел, как Сильян-аист. Наш земляк из народных сказок. Я летел, братья. Летел над горами и лесами, над морями и океанами. А там наверху, пока я летел, ко мне присоединялись другие. Все наши. Рядом со мной летел мой брат. Я узнал и некоторых из наших студентов. Там был Пырличев, из Велеса прилетел Жинзифов, с Дойрана — Партений Зографский^[109]… И потом подлетали все новые. Собралась большая стая. Чайки, голуби, соколы и мы, аисты. Разные птицы, но, похоже, все из наших краев. Так мы и летали по небу, где только не были. Расстояния исчезли. Мир стал маленьким. Небо стало низким. Все мы стали птицами. Душа обрела крылья! Мы летим, это наша судьба. И когда мы дома, мы летаем. Так нам на роду написано. Попробуй как-нибудь, приятель, увидишь, это работает. Все можно, если захотеть.

Чуть дальше по пляжу на шезлонге в сине-белую полоску сидит Зизи и поет, держа зажженную сигарету, в то время как Кемаль, в темных очках и закатанных до колен штанах, глядит вдаль на воды океана. Все выглядит, как большой всемирно известный курорт.

Те, кто в это время зашли на сайт Парамарибо, могут в прямом эфире увидеть, как в небе над океаном появляется силуэт Йоргоса Зорбы с раскрытыми крыльями. Грек летел на заработки в Скопье, оставляя безумные струи сильных карибских ветров. Седые волосы и белая рубашка с рукавами, засученными до локтей, колыхались на ветру. Он повернул небритое лицо, на котором играла улыбка, и посмотрел вниз.

— Эээй!!! — закричал Зорба сверху. — Φανταστικά, Φανταστικά.

— А это еще кто такой? — с удивлением спросил Кемаль.

— Mais il est si charmant{Но как он мил.}, — воскликнула Зизи с шезлонга и с энтузиазмом замахала рукой вслед летуну.

Кемаль недовольно скривился, подошел к шезлонгу, наклонился и поцеловал ее, не видя, что по небу, кроме грека, летит еще кто-то.

— Господин Зорба! — позвал его Константин Миладинов, подлетев поближе.

— О, это ты, φίλε! — сердечно воскликнул Зорба и радостно рассмеялся.

— Прошу прощения, — сказал поэт, — а что вы здесь делаете?

— Лечу, мой друг, — ответил Зорба, — опять мне засвербело, и я полетел. Я был дома, приземлился в родном селе Ливади в Фессалии, потом сделал круг над Закинфом и отправился сюда через океан…

— Это напоминает мне о кафе, где мы познакомились, — сказал Миладинов. — Вы опять взлетели из «Океана»?

— Я взлетаю, взлетаю… — загадочно сказал Зорбас, — из кафе, винных погребков, взлетаю из моего родного места Ливади, с Халкидики, где я работал, афонских монастырей, где я познакомился со своим писателем, с рудника в Баняни и с кладбища Бутел в Скопье, я взлетаю…

— В последний раз я видел вас в Скопье в другую эпоху.

— А сейчас наше время, но далекое место. В жизни все время что-то меняется. Что-то есть, чего-то нет, — сказал Зорба, громко рассмеялся, а карибские ветры разносили смех над побережьем и над домами, церквями, синагогами и мечетями Парамарибо.

— Нам всегда чего-то не хватает, так у нас на роду написано, — сказал Константин Миладинов.

— А у кого написано другое? — сказал Зорба с серьезным выражением на лице. — А ты что тут делаешь?

— Как что делаю… — улыбнулся поэт. — Брата ищу… Он тоже беспокойная душа, так что я подумал, что было бы неплохо, если бы и он приехал отдохнуть немного здесь. Это ведь туристический рай на Земле.

Говоря это, он посмотрел вниз, и на его лице появилась улыбка.

— Вон мой брат, — сказал Константин.

— Где? — посмотрел вниз Зорба.

— Так вот же он! Тот, с пиджаком, переброшенным через руку, который гуляет с дамой в цветастом платье…

— Вот молодец, — сказал Зорба и со значением посмотрел на собеседника, — он, гляжу, любитель дам, а?

Младший Миладинов улыбнулся и повернул голову, а затем радостно воскликнул что было мочи:

— Димитр!

Имя деятеля македонского возрождения унес новый порыв ветра и развеял его среди колоколен и минаретов Парамарибо, понес через Суринам, запутался в тропических лесах, внезапная перемена розы ветров повернула его в море и отправила в Гренаду, Гренадины, Антигуа, к Барбуде и Барбадосу.

И на пике этой возвышенной картины братской любви, которая выше высоких гор и шире широких морей, в какой-то момент, как в сцене с видеоигрой, экран погас, и изображение собралось в светящуюся точку, в которой исчезли и Парамарибо, и Суринам со своим колоритным разнообразием, составленным из разных народов и религий, в чем он повторяет Македонию, только далеко от нее, на другом конце света и по-другому, на берегу моря в теплом и спокойном краю этого широкого и необычайно многослойного мира. Потом и она погасла; погасли и все картинки, изображения, фантомы и симулякры виртуального рая.

94

Климент Кавай положил рюкзак и другие вещи в маленький передний багажник Мици. Его миссия в Охриде закончилась, а миссия в Скопье только начиналась. Он сел в машину и повернул ключ. Мици равномерно зафырчала. Тут Кавай вспомнил что-то и выключил двигатель, вылез из своего фольксвагена, запер его и направился к рынку. Стояла середина сентября, и на площади со старым чинаром не было туристов, только местные — редкие прохожие спешили за покупками или в одну из соседних чайных.

Профессор зашагал по каменной мостовой, вошел в круг тюрбе и посмотрел на украшенные могилы Хаджи Мехмета Хайяти и Абдул Керим-бабы. Взглянул на то место, где лежали их четки. Теперь их там не было. Кавай улыбнулся, потому что знал, что дервиши и их третий шейх сейчас вертятся, молят о милости к людям и просят благоденствия для народа Охрида. Из текке доносилось ритмично повторяющееся имя. Кавай подошел поближе, открыл дверь и заглянул внутрь. Его друг вместе с братией спасал праведность этого места и всего народа, произнося имена Всевышнего во время зикра. Чуть поодаль стоял, участвуя в ритуале, основатель охридского тариката эвлия Хаджи Мехмет Хайяти со своими тринадцатью шейхами. В какой-то момент эвлия поднял глаза и посмотрел прямо на Кавая, присутствия которого больше никто не заметил. Кавай вздрогнул, но на лице святого читалась доброжелательность. Кавай поклонился ему, приложив руку к сердцу, копируя жест дервишей, и, тихо прикрыв дверь, вышел из текке.