Меч и плуг
(Повесть о Григории Котовском) - Кузьмин Николай Павлович - Страница 52

Молчание нарушил Емельян:

— А они… не придут опять?

Упираясь обеими руками в подоконник, комбриг смотрел на выгон и не поворачивал крепкой шеи.

— Пускай попробуют! Мы их под землей достанем!

Солдат улыбнулся:

— Ты их, Григорь Иваныч, только загони под землю, а уж искать да доставать… кому надо?

Котовский слушал перекличку.

— Григорь Иваныч, — попросил Емельян, — ты бы нам пулеметишко какой-никакой подкинул. А? Хоть завалященький!

— Может, тебе еще пушку оставить?

— Пулемет — не пушка. Зато, если что, мы бы их в капусту посекли. Дорогу бы забыли!

— И так забудут! Целый взвод тебе оставляем.

— Да ну? — обрадовался Емельян. — Вот это правильно! Вот за это спасибо!

— Говорю: хозяйничай!..

Под окном появился взбешенный Семен Зацепа (вылетел из штаба после разговора с Юцевичем). Увидев его, Котовский завел руки за спину, с выжиданием покачиваясь с пятки на носок. Ну, ну… очень даже понятное дело, отчего это так раскипятился человек!

— Григорь Иваныч!.. — Семей от ярости косил глазами. — Что же это… или я у попа теленка съел? Хуже других, выходит?

— Хуже? — комбриг продолжал покачиваться. — А кто говорит: хуже?

— Тогда, что получается? Все как люди, а я?

Разглядывая его сверху, комбриг выдержал паузу.

— Ты не кипятись, а говори, чего хочешь. Не хочешь оставаться, что ли?

— Еще спрашиваете!.. Вон Поливанова можно оставить. Пускай бы сидел со своим дедом.

— «Сидел»!.. Ты думаешь, нет, когда говоришь? Или тут можно кого попало оставлять? Ты вместо всех нас остаешься. Соображай: начальник гарнизона!

— Все равно несогласный! — Семен непримиримо смотрел в сторону.

— Ну, вот тогда что. Это приказ, понял? Давай бери парнишку и — за дело. Мы тебя не на печке валяться оставляем… А я потом приеду — проверю.

Махнув рукой: «Эх, пропадай все!..», Семен повернулся и зашагал, почти побежал со двора.

Бойцы, выстроенные на выгоне, видели его и жалели. Конечно, хоть кого коснись, всякому обидно будет! Это же все равно, что старуху на печку… Но тут внимание их отвлек Криворучко. Горяча белого коня, командир полка выехал перед строем, и с этой минуты каждая пара глаз следила, не отрываясь, за его значительным усатым лицом. Криворучко проехался раз, другой, вслушиваясь, вглядываясь, ожидая того подмывающего мгновения, когда от вида четких, сомкнутых рядов, увенчанных на фланге развернутым штандартом, от жадного глазения пестрой деревенской толпы в его груди, у самого сердца, возникнет вдруг острый холодок.

— Бойцы!.. — неожиданно выкрикнул он, крепко забрав повод, и белый жеребец под ним осел назад, оскалил зубы. — Идем сегодня опять все вместе в решительное выступление. Весь народ, все тысячи людей глядят на наше боевое знамя, которое мы из-под дорогого нашего Тирасполя таскаем впереди себя… Которые имеют особо длинные руки, которые любят подбирать что плохо лежит, запомни: дух вышибу! За стакан семечек расстреливать буду без пощады. Котовцы мы или кто? Прибери себя к рукам так, чтобы даже малое дите не было на нас в обиде…

Мотали головами лошади, звякало железо. Ряды кавалеристов хранили молчание. Налетевший-ветерок пошевеливал повисшее полотнище штандарта, и знаменосец, чтобы лучше слышать, отвел от лица густую золотистую бахрому.

Багровея лицом, командир полка поднял сжатый кулак:

— Я сам человек, как и вы. Еще раз предупреждаю: после не обижайтесь. Которые любят на баб наскакивать, которому сукину сыну без вина в глотку жратва не лезет, запомни: гляди в оба за собой, гляди за товарищем, береги славное наше знамя!..

— Спр-рава-а… по-взводно!.. — загремел над выгоном раскатистый бас: перед собравшейся деревней Девятый напоследок тешил свой исполинский голос.

Поплыл штандарт, потянулись разномастные ряды — эскадроны тронулись.

Семен Зацепа с Колькой праздно стояли у прикрытых ворот. (Закрывались ворота в деревне.) Мимо них нескончаемо тянулась походная колонна. Семен, поглядывая из- под низко надвинутого козырька, гонял во рту сорванную травинку.

Командир эскадрона Девятый, проезжая мимо, подмигнул ему: дескать, чего стоишь, айда с нами! Семен помрачнел еще больше и ушел, чтобы никого не видеть, не надсаживать понапрасну сердца.

Обгоняя колонну, рысью проплыл влитый в седло комбриг. Увидел Кольку, и чуть заметная усмешка тронула его губы. С тяжеловесной щеголеватостью он в два своих приема подбросил к козырьку руку. С досады Колька отвернулся. Услышал: Котовский громко захохотал.

К разобиженному трубачу подъехал Юцевич, наклонился с седла:

— Чего ты? Или еще не навоевался?

Заметив, что за ними во все счастливые глаза наблюдает рыжая босоногая девчонка, Колька едва сдержался, чтобы не мазнуть себя рукавом по набрякшему носу.

— Да-а… — прошептал он, еще ниже наклоняя голову, — вам хорошо…

— Да мы же скоро опять назад! — бодро уговаривал его сердобольный Юцевич, — Ну… слышишь, что ли?

К мальчишке тянулся конь начальника штаба, будто тоже утешал и просил не расстраиваться.

— А, чего с вами!.. — Колька отпихнул от себя морду коня. Ему казалось, что нет сейчас на свете человека несчастнее его. Даже лошади жалеют!..

Мысль о поражении была самым главным секретом антоновской армии. Всякому, кто об этом скажет вслух, полагалась смерть. Сам же Антонов думал о поражении день и ночь.

Как все обреченные люди, он исступленно хотел жить и судорожно цеплялся за малейшую возможность продлить свое существование. Поэтому всякий, кто допускал мысль о поражении, невольно ослаблял сопротивление оставшихся при нем сподвижников, а значит, сокращал его собственную жизнь и, следовательно, беспощадно отдавался в руки полкового палача.

Именно в эти предгибельные недели Антонов с особенной яростью внушал уверенность в своих силах, в конечной победе. Это он придумал байку о полках войскового старшины Фролова, якобы идущих к ним на помощь с Дона. Он повторял о помощи упрямо, озлобленно, уверяя, что их непременно выручат, не дадут погибнуть. Порой ему и самому начинало вериться, что помощь действительно придет, а с нею и желанное спасение. На самом деле, разве не бурлит белоказачий Дон? Что стоит нескольким полкам рвануть на север, зная, что Тамбовщина еще не замирилась?

Но наступали минуты отрезвления, и он мрачнел, начинал боязливо озираться, вглядываться в лица окружающих, Верят ли они ему? На словах верят, а наедине с собой? Уголовник по своей психологии, он на всех, кто оставался рядом с ним, смотрел как на помощников при фарте и нс сомневался, что первые же неудачи превратят их в предателей, которые не задумаются ценою его головы выкупить себе прощение. Была у него сила — они его носили на руках. Теперь же… Они друг дружке глотки перервут, чтобы только уцелеть! Они сейчас и на него, на своего главаря, поглядывают как на заложника, как на свой последний козырь в борьбе за жизнь. Пусть хоть не прощенье заслужить, но умолить, отвести злую расстрельную пулю!

А было, было времечко! Сейчас задумаешься, и даже глаза раскрывать страшно: неужто все сгинуло, прошло. В деревнях, он знал, люди встают задолго до солнца и жадно набрасываются на работу, выезжают в поле под защитой красноармейцев; в каждой избе читают и толкуют новый закон о налоге, на пальцах считают, сколько с кого придется, и радуются, что сдавать выходит наполовину меньше, чем в разверстку, а с остальным хлебом делай что хочешь. Мужики теперь не величали Антонова по имени и отчеству, а мрачно сжимали кулаки и глядели на него волком. Больше того, в селах организуются добровольные дружины в помощь красноармейцам. Все, все против него!

Он стал истеричен и старался найти повод, чтобы обвинить кого-либо в неудачах, и такие находились. Мстительная расправа с ними ненадолго успокаивала его тем, что не он виноват в поражении, — вина в этом тех, кто не поддерживал его как следует, не верил ему до конца, предавал его. Чем дальше, тем больше набиралось причин, и это тоже создавало ему иллюзию собственной невиновности.