Орленок - Заречная Софья Абрамовна - Страница 6

Прибежал со двора Витя. Взглянул на расстроенное лицо матери, на вещевой мешок, набитый доотказа, все понял.

— Уходишь, Шурка? И ты уходишь, папка? А я как же? Я тоже хочу с вами.

Шура вплотную подошел к Вите, заговорил серьезно, как взрослый со взрослым:

— Ты должен ехать с матерью, защищать ее. А отец скоро вернется. Он здесь нужен. Понял?

— Понял! — тяжело вздохнул Витя.

Пробираться в лесу нехожеными тропами, прислушиваться к каждому шороху, находить дорогу по едва уловивым приметам, прячась в лесной чаще, не упускать из виду противника и в дерзких вылазках подбирать только что оставленное на поле битвы оружие — какое счастье! Главное, это была уже не ребячья игра в войну, а самая настоящая война. И он, Шура Чекалин, вчерашний школьник, был настоящим защитником родины.

Когда в партизанском отряде заговорили о нехватке вооружения, Шура первый вызвался добыть его. Никто лучше не знал местности, чем он. Недаром еще десятилетним парнишкой увязываясь за отцом на охоту, он вдоль и поперек исходил родные леса. Сначала только присматривался, учился заряжать ружье, раскладывать костер, а года три- четыре спустя стал и сам заправским охотником. Как все это пригодилось теперь — знание оружия, умение ориентироваться в незнакомой местности, способность выслеживать зверя, оставаясь необнаруженным, и прочие охотничьи навыки!

Трос суток Шура провел один в лесу. У него уже были припрятаны под ворохом опавших листьев две винтовки к несколько гранат. Ему хотелось раздобыть еще патроны. Буханка хлеба, которую он захватил с собой, кончилась. Чтобы обмануть голод, он жевал сосновые иглы и запивал их водой из колдобин и луж. На ночь забирался в дупло древнего дуба и засыпал спокойно, как у себя дома.

— Шура не приходил?

— Нет.

Командир отряда Тетерчев снял с плеча автомат и повесил его на крюк над нарами.

— Зря отпустили мальчонку. Молод еще самостоятельно в разведку ходить.

— Никто его не посылал. Сам вызвался! — огрызнулся комиссар Макеев, сушивший над печкой мокрую от дождя куртку. — А молод, так не надо было брать в отряд. У нас не детский сад — с младенцами нянчиться.

А сам на шум шагов бросился к выходу.

— Шура, ты?

Но это был Алеша Ильичев, рабочий-печатник, немногим постарше Шуры. Оглядев присутствующих, он начал отстегивать гранаты у пояса.

— Что, Шура еще не приходил?

Тетерчев молча покачал головой.

— Да-а… — протянул Ильичев. — Может, немцы его сцапали, а?

Партизаны один за другим возвращались в землянку. Кто из разведки, кто после выполнения другого задания, голодные, усталые, промокшие, и каждый непременно спрашивал:

— А Шура что? Не вернулся еще?

Все уже сидели за столом. Дядя Коля, кашевар, высокий, сухощавый, с небритой седой щетиной на длинном лице, разливал кипяток по кружкам. В дальнем конце землянки, там, где ступени круто поднимались вверх, показалась вихрастая мальчишеская голова. Обрызганное дождем лицо сияло.

Шуру окружили.

— Где пропадал?

— У немцев в плену, что ли, был?

— Ведь трое суток…

Молча, с торжественной улыбкой Шура положил перед командиром две винтовки, около десятка гранат и, схватив на ходу ломоть хлеба, побежал к выходу.

— Куда ты? Постой!

Но его уже не было в землянке. Минуту спустя он притащил целый ящик патронов.

— А ты говоришь, молод в самостоятельные разведки ходить, — подмигнул Тетерчеву Макеев. — Где же ты все это раздобыл, Шурка?

Набив рот по самое горло, Шура, ухмыляясь, пережевывал хлеб.

— Да не приставайте вы к нему, дайте ему поесть. — сказал Макеев. — Вот сейчас лепешки поспеют. Поужинаешь и спать ложись. Устал, поди.

С блаженным видом Шура прихлебывал кипяток из кружки.

— Спать некогда. До завтра хочу радио наладить, а там опять в лес смотаться. У меня в дупле припрятано еще несколько таких штучек, — кивнул он на гранаты, — да ящик с патронами. Всего сразу уволочь не мог.

— Экой ты неугомонный какой! — ласково попрекнул Тетерчев. — Да вот что, я уже говорил братве. Мы будем звать тебя Сашей, Шура у нас уже есть.

На раскаленной докрасна чугунной печке в шипящем на сковороде свином сале подрумянивались ржаные лепешки. Светловолосая девушка в гимнастерке, с засученными по локоть рукавами обернулась к Шуре раскрасневшимся от жара лицом.

— Ты не обижайся, что я у тебя имя отбила. Я постарше. И в отряде раньше тебя.

Она засмеялась, и вздернутый нос ее забавно натянулся над пухлой верхней губой.

— С чего это мне обижаться? — сказал Шура рассудительно, поднимая голову над радиоприемником. — «Саша» будет вроде боевой клички, «Шура» останется для домашних.

— Да ты, я вижу, шутник! — одними глазами улыбнулся командир. — Скажи, неужто и вправду наладишь у нас радио?

— А как же! Завтра утром проснетесь и услышите: «Внимание! Внимание! Говорит Москва».

— Вот здорово! — Шура Горбенко отошла от печки, вытирая платком вспотевшее лицо.

— Ну, граждане хорошие, я уже сотню отхлопала. Хватит с вас?

— Валяй другую, — сказал Тетерчев.

— Вот ненасытные! Дядя Коля, много еще у тебя там теста?

— Да тут на целую дивизию хватит, — жалобно проговорил кашевар. — Только это не тесто, а жижа какая-то!

— Эх ты, горе-повар! Зачем же ты столько воды наболтал? Подсыпь-ка еще муки.

— Да я уже подсыпал, а оно все не густеет, — горестно вздохнул дядя Коля. — Там в мешке немного осталось.

Шура Горбенко деловито поболтала палкой в жиже.

— Отлей-ка половину вон в тот горшок. Так. Теперь ведро вынеси на холод, чтобы не прокисло, а в горшок подсыпай муки. Правильно… А теперь замешивай. То-то вот оно, бабье дело, — поучительно добавила она, — Мы с вашим, мужским, справляемся, а вы с нашим что-то не очень. А еще старый партизан. Не стыдно тебе?

Дядя Коля сокрушенно крутил остриженной ежиком седеющей головой, юмористически поблескивая узкими щелками глаз.

После чая с хрустящими ржаными лепешками и медом, который Шура привез с отцовской пасеки, улеглись спать. От сосновых веток, устилавших, нары под матрацами, в жарко натопленной землянке стоял густой смолистый запах. Кругом храпели и посапывали на разные голоса. Над землянкой шумел осенний дождь, однообразный и унылый, как старческая воркотня. Шура долго лежал без сна, глядя в темноту широко открытыми глазами, и счастливо улыбался.

Утром он вскочил, когда все еще спали. Накинув полушубок, вышел из землянки, взлез на сосну и несколько минут в сером рассветном сумраке колдовал над антенной. Потом ощупью спустился в землянку, чиркнул спичкой и при тусклом свете коптилки снова начал возиться с радиоприемником. А немного времени спустя удивительно знакомый голос проговорил привычное: «Внимание! Внимание! Говорит Москва…»

Партизаны просыпались один за другим, щурили на свет удивленные глаза и, как старому другу, улыбались знакомому голосу.

Дождливым осенним вечером Павел Николаевич шел из Лихвина в Песковатское. Нужно было захватить кое-что из продуктов жене и сыну на дорогу. Надежда Самуиловна уговаривала и его ехать с ними. Муж коммунистки, у которой были враги среди подкулачников, отец партизана… Если немцы придут, ему несдобровать. Павел Николаевич колебался. Ему не хотелось оставлять Шуру. Казалось, что в трудную минуту он может понадобиться сыну. И хозяйство жаль было бросать на стариков. В случае чего он и картошку закопает и одежу припрячет. Деду с бабкой одним не справиться. Немцы всё ограбят. Вернешься из эвакуации, а дома пусто.

Еще не совсем стемнело. Павел Николаевич тоскливо оглядывал с детства знакомые, столько раз исхоженные места. Вот здесь под вязами в троицын день собирался народ со всех окрестных деревень, девушки завивали венки, хороводы водили. Дальше за дождем и туманом притаилось родное село. Хмурились под намокшими крышами избы без единого огонька в окнах. На улицах тишь, безлюдье. Молодежь в армии. А кто не был еще призван, но способен носить оружие, ушли партизанить, скрывались в лесах. Нет, он не уедет с женой, Он будет держать связь с партизанами, будет, пока жив, отстаивать родную землю, своих стариков и нажитое трудом добро.