Битвы за корону. Три Федора - Елманов Валерий Иванович - Страница 14

И все-таки зря. Помнится, батюшка его, Борис Федорович, рассказывал мне, что бояре и от него требовали перед избранием нечто подобное, но он их переупрямил. О покойном родителе я и напомнил своему ученику. Мол, не стоило тебе ничего подписывать.

Увы, но юному Годунову мой упрек не понравился и он в ответ сам напустился на меня. Оказывается, не забыл он слов Головина насчет привезенной добычи. Дескать, любопытно ему, отчего я о ней ни разу не вспомнил. Спору нет – себя удоволить надо, но и с казной поделиться желательно, особенно сегодня, когда в ее ларях дно просвечивает. Да не полушкой, как боярин Головин сказывал, а выделить треть или четверть.

– Нет у меня ничего! – выпалил я сгоряча. – Веришь ли, истратил больше, чем получил на поле бранном. Да, пистолей изрядно взято, да и иного оружия порядком. Пищали славные, с кремниевым замком, в фитилях не нуждаются, но ты ж видел – ими вооружил твоих телохранителей и охранные сотни, а оставшиеся раздал гвардейцам. Так что весь мой доход – станки для друкарни[11], обещанные Ходкевичем – он их от дяди Григория Александровича унаследовал. Шрифты там наши, славянские, с ними еще московские печатники Иван Федоров да Иван Мстиславец работали, когда Учительное евангелие печатали. Ну и знающих людишек он пообещал прислать, умеющих с ними обращаться. Вот и вся моя личная добыча, да и та покамест не привезена, а иной нет.

Годунов криво усмехнулся и напомнил о нескольких десятках сундуков, отправленных мною в Вардейку. И ехидно поинтересовавшись, что в них находится, тряпки да комья грязи, или нечто поценнее, посоветовал:

– Ты бы хоть своих людишек упредил помалкивать про них, коли решил сокровища покойного царя себе оставить, а то негоже как-то. Я-то ладно, стерплю, но ежели по совести судить….

Я поморщился. Сокровища…. Узнал…. Ах, как плохо! Впрочем, этого следовало ожидать. О соблюдении тайны я своих ребят не предупреждал, рассчитывая, выбрав время поудобнее, поведать о них Федору, но это время никак не наступало. Да еще Гермоген со списком моих смертных грехов. Ну и как мне после таких нападок рассказывать о потревоженном проклятье?

Выходит, я опоздал. Жаль. Но деваться некуда, придется объяснять именно сейчас, а момент как назло весьма и весьма неподходящий. Но для начала, желая отмести обвинение в попытке что-то прикарманить, я извлек из ящика стола две пачки исписанных листов и выложил на стол.

– Это, – указал я на одну из них, – перечень извлеченных сокровищ. Его прямо в монастыре составил князь Хворостинин-Старковский. Вторая пачка – список с них, набело, без помарок. Можешь сличить, дабы убедиться – они абсолютно одинаковы.

Годунов отмахнулся, проворчав, что и без того мне верит. Очень хорошо. Тогда следующий этап….

– Все сундуки опечатаны моим и его перстнями еще перед отплытием из Новгорода, – продолжил я, пояснив: – Коль печати на месте, значит внутрь в них до сих пор никто не лазил и ничего оттуда не доставал.

– Да верю я, что ты ни единой полушки не взял, – прервал меня Федор. – Ты про иное поведай. Отчего доселе мне ни слова о них не сказывал?

– Видишь ли, с золотом этим непросто…, – замялся я и, подведя Федора к иконостасу, заставил его дать страшную клятву, что он никогда и никому не обмолвится из того, о чем я ему расскажу. Про Мнишковну я на всякий случай упомянул отдельно. Тот, будучи жутко заинтригован, охотно и безропотно повторял за мной слова клятвы. – А теперь слушай, – вздохнул я и приступил к повествованию.

Признаться, у меня оставались сомнения насчет пророчества Ленно. Наверное, из-за того, что оно слишком страшное, вот и не хотелось верить. Поэтому в первые дни пребывания в Москве я, улучив время, повез свою травницу и ключницу Марью Петровну в Вардейку. Объяснять ничего не стал, решив рассказать на месте, возле самих сундуков. Ну и проконсультироваться, что с ними делать дальше. Но мой рассказ не потребовался. Едва заглянув в подвал, где стояли сундуки, Петровна побледнела, отшатнулась, прижавшись спиной к стене, и взмолилась немедля уйти отсюда. А когда вышли, она мне и выложила. Мол, проклятье на их содержимом лежит, да такое страшное, коего она ранее отродясь не видала. Словом, со словами старухи совпадало точь-в-точь.

Однако поведала и кое-что хорошее. Во-первых, напрасно я решил, что проклятье непременно затронет Федора и Ксению. Возможно, но не наверняка. На самом деле куда пойдет рикошет неизвестно. А кому и не знать такие вещи, как бывшей ведьме. А во-вторых, перейдя в четвертые по счету руки, проклятье теряет силу. В пятых оно принесет от силы небольшие неприятности, а в шестых-седьмых и вовсе развеется.

Но больше я от нее ничего положительного не услышал – одни попреки, что, дескать, напрасно обратился к чужим богам, да еще таким, как…. Но имени я не услышал – она оборвала себя на полуслове и к кому взывала пророчица Ленно, осталось загадкой. А едва заикнулся ей насчет снятия проклятия, как она замахала на меня руками, заявив, что с таковским не справиться и самому Световиду….

Рассказывая Федору, я тщательно подбирал слова, аккуратно дозируя правду. Про старуху и пророчество разумеется ни слова. Видение мне было о проклятье и шабаш. Про себя и гвардейцев упомянул, а о рикошете в сторону близких мне людей, не говоря про самого Годунова, молчок. Он и без того почему-то помалкивает, когда меня шпыняют, а здесь и повода искать не надо. Сам бог велел напуститься.

Слушал меня престолоблюститель молча, не перебивая. Только постоянно крестился. И когда я подвел итог, он продолжал помалкивать, досадливо морщась.

– И что ты намерен с ними учинить? – глухо осведомился он.

– Там в одном из сундуков книги в дорогих окладах, – пожал я плечами. – Думаю, их лучше всего отдать церкви. Но вначале, наверное, следует провести над ними какой-то очистительный обряд. Впрочем, святым отцам виднее.

Помнится, и Ленно, и Петровна говорили, что ничего не поможет, но и об этом Федору знать ни к чему, ибо я твердо решил, кому именно вручу книги. А передам я их митрополиту Гермогену лично в руки. Он, как я заметил на заседаниях Малого совета, огромный спец по человеческим грехам, ну и пускай трудится, отмаливая их.

– Верно, – согласился со мной Годунов. – И над остальным златом-серебром с самоцветами пускай отслужат. Глядишь, и с них проклятие снимут.

Я согласно кивнул, но помня слова Ленно и Петровны, решил осторожно предостеречь Федора.

– А если не снимут? Ведь мы сможем об этом узнать лишь когда оно сбудется. Проще отдать иноземные долги покойного государя. А чтоб его кредиторы на полученные деньги не смогли ничего купить на Руси, мы объявим всем заимодавцам о пустой казне и что им придется подождать лет пять-шесть. Но у нашего государства тоже имеются должники. Скажем… в Варшаве. Поэтому те, кто особо нуждается в немедленном получении денег, получат их там в такие-то сроки. А через границу обратно на Русь мы их не пустим.

– А остальную деньгу куда?

Я задумался, но мне припомнилось обещание Лавицкого насчет испанских купцов. Чудненько. Перед отправкой в путь-дорогу мы им и вручим проклятое золотишко, чтоб при всем желании не успели истратить его на берегу.

– Найдем, куда сунуть. И Руси во благо пойдет, и в стране их не останется, – твердо пообещал я.

– А … с того, на ком проклятье нависло, оно на прочих не перейдет? Ну, к примеру, кого он дланью касается или с кем беседы ведет? – уточнил Годунов и, замявшись, пояснил: – Ты не помысли, будто я того, спужался. Но Марина Юрьевна…., – и выжидающе уставился на меня.

«Надо же! Мать с сестрой не упомянул, а польскую козу…, – мысленно отметил я. – По одному этому можно судить, как дорога ему Мнишковна».

– О том в видении не говорилось, но, скорее нет. Хотя на всякий случай лучше и впрямь поберечь наияснейшую, а то мало ли, – проницательно посоветовал я.

– И то верно, – кивнул он, но перед уходом не преминул упрекнуть меня в легкомыслии. Мол, вообще не надо было их трогать. Да и потом, когда я получил предостережение, следовало их заново замуровать в монастыре и дело с концом.