Цветочек аленький (СИ) - Шишкова Елена - Страница 21

— Да то по нам не ясно, кто прибыл. — Княжич с досады на землю сплевывает. — Мой кафтан, хоть и пылен, да за версту кричит, кто в нем. Это только девка деревенская понять не сумела, а стражники сразу гостей долгожданных признают.

— Не ряди проблем там, где нет их. Кафтан снимешь, дружинники по отстанут, мы вперед прибудем, до ночи как раз осмотримся, а там и ратники подоспеют.

— И то дело говоришь, утомился я, думы дельные в голову не лезут. — Княжич, устало на коня запрыгивая, в сторону града рысит.

— То не усталость, а мед, что в две глотки седмицу жрал, думать не дает, — в след ему Лют бурчит, коня пришпоривая.

Недолго дорога вьется, из лесу к стенам града путников выводя. В лучах солнца закатного, бликами камень крепостной играет. Дерево ворот, дождями, да морозами выщербленное, на ветру поскрипывает, заунывную песню творя. Два богатыря у ворот с мечами наготове припозднившихся путников встречают.

— Добре, странники. — Пожелание доброе, да взгляды из-под бровей кустистых колючи у воинов ратных. Нет веры гостю, что к ночи прибывает.

— Мира, служивые, припозднились мы дорогой дальнею. — Княжич улыбается, руки безоружные показывая.

— И что в путь вас двинуло? Что из дому отправиться заставило? — Мечом в руках бугристых поигрывая, силу воины показывают.

— Дык, в народе слух прошел, что княжич Улеб к вам прибыть должен был. Вот мы по следу его, для разговора сокровенного следовали.

— И что за дело у вас к княжичу? Не решает он ничего дальше волости нашей.

— Да мы в двух верстах от града в деревне Лозовке живем, повадились разбойники к нам наведываться, что не ночь, то корову угонят, то девку припозднившуюся с насильничают. Вот защиты просить прибыли. А то мужей у нас пять человек, на двадцать хат, остальные старики, бабы, да дети несмышлёные. — Лют плечами пожимает, бессилье свое признавая. Но стражи бдительность не теряют, с недоверьем поглядывая, на молодцев, что хоть в одежах простеньких, а на крестьян не похоже вовсе, новые вопросы задают:

— И это что, на конях таких дивных две версты до ночи скакали?

Улеб уж гневаться начинает, что как скоморох безродный пред городскими стенами стоять должен, разрешенье на въезд вымаливая. Но дружина далече осталась, и указ им дан был до ночи ждать, а кто поверит, что князь Новгородский с одним лишь спутником прибыть может? Еще прибьют ранее, без проверки и дознания. Вот потеха всему Киеву будет, если сына Игорева в его ж владеньях на пе/ньке* вздернут. Вдохнув по глубже, опускает Улеб глаза долу, да вид по несчастней приняв, дальше обман свой продолжает:

— Да то, ведь пока у старосты лошадей вытребовали, пока с женами попрощались, да солнце еще по полудню грело жарко, вот и припозднились. Да, ты не бойся служивый, чем два путника городу помешают? Лучше скажи, где лавку найти, что б кости, с дороги уставшие, бросить?

Вид у путников и впрямь уставший, ведь на деле сколько верст покрыли, под открытым небом спали, да еду походную ели. Служивые, еще разок путников оглядывая, плечами пожимают, да жестом проехать позволяют.

— Пятый дом, с частоколом мореным гостей принимает. Данилу спросите, он и накормит, и спать уложит, и дорого за постой не возьмет.

Поклонившись стражам, Улеб с Лютом в город следуют, Данилу разыскивать. Где еще, как не на постоялом дворе слухи собирать?

Трактир разноцветный, средь домов обычных, диковинкой кажется. Ставни резные распахнуты приветливо, не смотря на вечера прохладные, петухи красные на крыше скрипят, ночь ветренную придрекая да частокол, до бурого выморенный, о богатстве владельцев намекает. У ворот березки молодые ветвями к путникам льнут, да дорожка сотнями ног утоптанная, чисто выметенная, глаз приятно тешит. Внутри избы запах соломы прелой, с медом хмельным перемежается. От порога до окон лавки и столы дубовые стоят, меж которыми величаво, аки княгиня, выхаживает кошка рыжая, что на объедках трактирских располнела больше должного. Тут и там, от хмеля сомлев, сидят мужики нижегородские, брагу попивая, про охоту, да жен треплются.

Княжич с другом своим, недалече от входа сев, девке трактирной дичи да воды принести велят. Прелестница, годов не младых, пышными бедрами в юбке грязной покачивая, удаляется, гостям угодить торопясь.

— Ну, и как мы будем выспрашивать? — Улеб на мужиков поглядывает, как подступиться не зная.

— А чего выспрашивать, коли можно беседу погромче завести, глядишь, кто и слово свое вставит. — Лют, довольно бороду поглаживая, на прислужницу, что яства на стол выставляет, смотрит, та же, все тесней к вояке прижимается, еще какой приработок получить надеясь.

— Эх, друже, обманул нас старец, нету княжича в граде, с чем воротаться завтра? Бабы опять вой поднимут, что по темну из избы не выйти, а староста песнь заведет, что за зря скакунов его загоняли. — Громогласно Лют сетует, по сторонам на мужиков поглядывая, вроде как поддержки ища.

— Говорил я тебе, не поможет нам княжич, даже коль туточки был бы. Вот абы княгиня пожаловала, она-то по более решает. — Улеб кулаком щеку подпирает, смех сдерживая. Потешает его обман скомороший.

— Зря на Улеба наговариваешь. Нам купцы, что с Киева едут, про доблесть князя юного рассказывают. Мы всем градом ждем прибытия, мож порядок наведет, а то тиун — выродок проклятый, только дань грести и может. А ведь торгаши псковские говорили, что Ольга уроки дала, размер дани оговорив, а нас как обирали, так и обирают почем зря! — За соседним столом, кулаком по дубовой столешнице стуча, мужик бородатый в гневе разоряется.

— Полно те, Емеля, ярится. Не долго тиуну пировать осталось, Улеб приедет, все на поклон к княжичу пойдем, мож от щедрот своих, голову наместника нам пожалует. — Постоялый двор смехом не добрым заполняется. Улеб с Лютом, водой ключевой ужин жирный запивая, уже знают, чем почет людской завоевывать станут.

К ночи темной дружинники подъезжают, город сонный молодецким гамом будя. Княжич с приспешником своим, у ворот, воинов дожидаясь, под раскидистой ивой уж задремать успевают, когда тишь ночную лязг мечей и крики недовольные оглашают.

— Отворяй, кому говорю! — Слышен крик Власа, что за место воеводы с дружиной остался. — Больно надо нам войной на вас идти, сами поклонитесь, князя признавая.

— Ты на веру нас не бери, коли Улеб с вами прибыл, то пущай и слово держит. — Не сдаются стражи градские, в словах правды не видя.

Любуется Улеб служивыми, эка разоряются, спорить не боясь. Хороши воины, с такими град в покое будет. Ну да думы думами, а потеху сворачивать надобно. Затянулось ныне представление, не должно то, князю, как татю опальному, в ночи под кустом хоронится.

— Отворяй, служивый. Я князь ваш, а то дружина моя по указу отстала, прежде, чем к тиуну идти, хотел вызнать, что народ о наместнике думает. — Со словами теми, медальон княжеский из-под рубахи Улеб достает, на удивленье вдосталь любуясь. С поклонами, охами, да ахами, открывают стражи ворота, покой и тишину граду возвращая.

Тиун новгородский почивать изволит, палец пухлый во сне посасывая. Говорят сон крепок у того, кто с совестью в ладах. У наместника хоть и грехов за душой немало, а сожаленья не грызут, потому и спит он, аки младенец новорожденный. Сквозь пелену забытья, на границе дремы, слышит тиун, как кричит служка его, слезами упиваясь:

— Да почто ж вы средь ноченьки? Да неужто не стоит служба его солнца утреннего дождаться. Не слушай, княже, что люд бестолковый глаголит. Им бы обхаять человека достойного. Ни медяшки себе не брал, все в казну отдавал, а вы его, как татя, средь ночи черной из дому забрать хотите. — Подвывая, как волчица, в зиму лютую щенков потерявшая, баба грудью необъятной проход закрывает.

Теряется Улеб, ну не бить же бабу глупую, да только та посреди порога на коленях стоит, пройти не давая. Видно судьба у княжича нынче людей потешать, в положение глупом оказываясь. За воинами, услышав, что княжич к тиуну собирается, полгорода собаками беспризорными увязалось. Теперь вся братья эта стоит, в спины дыша, за потехой, что баба дурная устраивает, наблюдая. Прислужница же, подол платья безразмерного подобрав, ботинки пыльные Улебу лобызать кидается. Княжич, гнев свой еле сдерживая, уж пнуть скаженную решает, но видно Род мольбам его внял, и навстречу воинству растерянному, сам тиун новгородский выходит. В рубахе до полу, с бородой измятой, да щеками со сна румяными, наместник выглядит аки дитя разбуженное, оттого немного капризное. Женщина, только что голосившая, замолкает, господина своего телесами необъятными прикрыть стараясь, да лишь зазря старается, ибо сам тиун на голову выше, да брюхом богаче, чем рабыня дородная.