Навсегда
(Роман) - Кнорре Федор Федорович - Страница 26

Из-за кустов, со стороны дома садовника, где она теперь живет, шаркая теплыми туфлями, появляется старая барышня и манит к себе Аляну.

— Все загадили!.. Все теперь загадят!.. Видишь эту мерзость? — она протягивает руку, с отвращением показывая на фанерный домик, и сейчас же отдергивает назад, точно боясь испачкаться.

Аляна смотрит на нее, не отвечая. Старая барышня, с тех пор как стала сама ходить на рынок, где приводит в отчаяние всех баб, выторговывая каждую копейку, заметно похудела и загорела.

— Это все негодяй-пожарный подстроил, — мстительно грозя пальцем, продолжает старая барышня. — Видишь, он напустил сюда сотню маленьких оборванцев нарочно, чтобы они тут все, все затоптали, перепачкали, загадили…

Женщина в белом халате появляется в эту минуту в воротах, вводит первого мальчика и отпускает его руку. Малыши сбиваются в кучу, оглядывая незнакомый сад, потом, спотыкаясь и неуклюже припрыгивая, бегом рассыпаются по траве. При этом все они тоненькими голосками выкрикивают, как попугаи, одно и то же: «аф!.. аф-аф!..» Они только что видели на улице собаку и полностью захвачены впечатлениями от этой встречи.

Аляна ловит одного из них, подхватывает на руки.

— Что же ты лаешь? — спрашивает она его. — Разве ты маленькая собачка?

Малыш сосредоточенно думает и вдруг догадывается, кем бы ему сейчас больше всего хотелось быть. Отчаянно болтая руками и ногами, чтобы его отпустили, он шлепается на четвереньки, ползет по мягкой траве и тявкает. Это нравится всем, и все расползаются по саду и тявкают: «Аф-аф-аф!»

— Сумасшедший дом! — с каким-то удивлением, даже без злобы, восклицает старая барышня и вдруг начинает смеяться.

Аляна смотрит на нее с тревогой: похоже, что у старухи что-то неладно с головой. Она наклоняется к Аляне, задыхаясь от мелкого старушечьего смеха:

— Я представила себе моих дорогих родственников. Они двадцать лет ждали, что я умру и им достанется дом. Они явятся за наследством, а тут полным-полно этих… собачек!

Через минуту игра в собачек забыта. Несколько малышей обнаружили фонтан и, взвизгивая с ужасом и восторгом, по очереди подставляют головки и руки под его прохладные брызги. Другие столпились около розового куста и тянутся понюхать, изо всех сил втягивая в себя воздух. А двое, взявшись для храбрости за руки, взбираются по ступенькам на террасу большого незнакомого дома…

Старая барышня перестает смеяться и снова тупо повторяет:

— Все загадят!.. Все загадят!..

И в этот же самый день, поздно вечером, после того как на первом участке магистрального канала закончена работа, на холмике стоят в сумерках два человека: профессор Юстас Даумантас и его жена Ядвига.

Позади мерцают неяркие, теплые огоньки Ланкая, а впереди, в низине, видна темная масса экскаватора.

Среди великого множества линий на чертежах один маленький отрезок в точности соответствует этой прорытой в земле черной стреле, нацеленной в сторону болот. Один миллиметровый кусочек бумажного плана стал реальностью. В одну из безжизненных, сухих жилок схемы начала вливаться горячая кровь жизни.

— Сегодня — твой день, правда, Юстас? — тихо произносит Ядвига после того, как они долго простояли молча в наступающей темноте. — О чем ты думаешь?

— Я думаю?.. О себе! Что я, в сущности, за человек? Почему-то вот об этом я и думаю, если хочешь знать.

— Я всегда верила, что ты такой!

— Какой?

— Я знала, что ты необыкновенный… Ах, только не спорь сегодня. Погордись немножко вместе со мной.

— Ладно, давай гордиться… Необыкновенный? Нет, я лучше.

— Да, конечно. Ты лучше!

— Знаешь, какой я человек? Я все-таки полезный! Я пригодившийся людям человек, вот кто я такой!.. Хочешь бегом под горку?

— Давай! — Ядвига порывисто протягивает ему руку, и они, держась друг за друга, сбегают с пригорка. Не очень быстро, скорее, плавно и осторожно, но все-таки бегут под горку!

Побледневший и осунувшийся Станкус сидел в компании выздоравливающих на террасе больницы и, придерживая рукой на груди вылинявший больничный халат, с азартом щелкал по столу костяшками домино.

В просвете между лапчатыми листьями дикого виноградника, заслонявшего стекла, виден был залитый ярким солнцем дворик больницы. Вот прошла в перевязочную старшая сестра Лиля, всегда прямая, в белом подкрахмаленном халате. Длинноухий щенок, спавший в тени, встал и лениво потащился, волоча уши по земле, за ней следом по горячим камням.

Все было будничное, привычное.

Но теперь все это подходило к концу: чистая постель, пунктуально подаваемые завтраки и обеды, врач, вслушивающийся через трубку с таким вниманием, как будто у Станкуса в груди спрятан какой-то дорогой прибор, партии в домино и долгие часы отдыха в кресле на террасе. Все должно было скоро кончиться, и при мысли об этом противный холодок пробегал по сердцу. После такой барской жизни опять товарный вагон или ночевка в сквере? Тьфу!..

Сестра Лиля опять прошла через двор и вдруг повернула к террасе. Станкус со стуком поставил костяшку и насторожился. Он прямо-таки чувствовал, как она нацеливается именно к нему подойти.

— Ну, Станкус, — сказала она, — вы не забыли, что сегодня мы вас выписываем?

Она улыбалась, говоря это, и трое игравших с ним в домино тоже заулыбались и уставились на него, будто на именинника, болваны этакие!

— Еще бы! — бодро отозвался Станкус. — Просто не терпится поскорей выбраться на свободу!

Раз уж все воображают, что он должен радоваться, — черт с ними, приходится показывать, что он действительно рад.

— Можете хоть сейчас пойти со мной. Или вы подождете до обеда?

— Вот это мне совершенно безразлично, — пожал он плечами, — сейчас или через час. Конечно, если вам удобно сейчас… очень хорошо, пожалуйста. А то мы немножечко доиграем.

— Хорошо, — сказала сестра, — в таком случае после обеда. Так, пожалуй, будет удобнее.

Слава тебе господи, отстала. Придумают же такое — без обеда выписывать человека! Стерва! Нет, не стерва. Просто она не знает. Она очень хорошая, просто отличная сестра… Вот уж настоящая сестра. Даже нельзя себе представить, чтобы она могла быть кем-нибудь другим, кроме как сестрой.

Он продолжал стучать костяшками, но все время думал: скорей бы обед, потому что глупо не уходить, глупо не радоваться, когда даже другие за тебя радуются.

Он пообедал в последний раз, и все опять смотрели на него, как на именинника, даже в канцелярии, где выдавали какие-то справки, которые он, не читая, сунул в карман. Он получил свое выстиранное белье, куртку и брюки и, надев корявые твердые башмаки вместо мягких туфель, вдруг почувствовал себя совсем несчастным, слабым и одиноким.

— Наделал я вам хлопот! — прощаясь у выхода, сказал он подкрахмаленной сестре Лиле.

— Это наша работа, — сказала сестра. — Никаких хлопот не было. Будьте здоровы, Станкус!

— Ну все-таки, знаете! Работа одна, а делать можно по-разному. Спасибо. Будьте и вы здоровы.

— Я всегда здорова, — сказала, усмехнувшись, сестра.

Он был благодарен больше всего за то, что она не сразу захлопнула дверь. Сейчас это было бы ему ужасно обидно. Через несколько секунд, когда он обернулся, чтоб помахать ей рукой, она еще стояла в дверях. У нее было много неглубоких чистеньких морщинок на бледной, суховатой коже лица. Крупный нос и длинный овал лица. И манера всегда держаться прямо, особенно в минуты усталости на ночных дежурствах, Оглядываясь на нее в последний раз, он подумал, что в платье и шляпке она выглядела бы, может быть, очень некрасивой, но в этой белой накрахмаленной форме солдата милосердия красивей женщины он не мог себе представить…

Не спеша он добрался до своей квартиры. Старая ведьма-хозяйка выпучила на него глаза, но все-таки в дом впустила. Койка Ляонаса застелена была новым одеялом. «Ишь ты, обзаводиться хозяйством стал!» — подумал Станкус и с размаху повалился навзничь на свою постель. Немного погодя сковырнул с ног, каблук о каблук, незашнурованные ботинки, и они со стуком грохнулись на пол.