Навсегда
(Роман) - Кнорре Федор Федорович - Страница 37

Пограничные бои повсюду замирали. Миллионы людей всех стран пришли в движение, начали свой долгий путь, полный неисчислимых бедствий и страданий…

Это было только самое начало пути.

Где-то в русских городах и селах, на листках, вырванных из школьных тетрадок, писали заявления в военкомат юноши и девушки. Те самые, чьи мраморные памятники будут потом поставлены на площадях Победы.

Подписывали свои победоносные приказы гитлеровские главари и генералы. Те самые, что после суда народов будут повешены на позорных виселицах в тюремном дворе.

Все это будет.

Но сейчас людям было еще далеко до конца этого пути.

Второй день идет снег. Легкий, пушистый, он падает непрерывно, неутомимо, покрывая крыши, засыпая отвердевшие колеи, взрытые военными машинами на дорогах.

Профессор Даумантас сидит на своем обычном месте у окна и смотрит во двор. Оняле тащит деревянное ведерко, стукающее ее при каждом шаге по ноге, и за ней тянется по снегу цепочка следов.

Все как было. Снег. Тишина. Неподвижность. И только если очень прислушаться, слышишь, как неутомимо течет, отстукивая секунды, время.

— Тебе не кажется, что это похоже на капли, падающие на землю? — задумчиво спрашивает Даумантас жену. — Как будто вода по капелькам все уходит и уходит из какого-то резервуара…

— Нет, милый, — холодно отвечает Ядвига. — Это похоже на тикание часов и ни на что больше. И, по-моему, если человеку в простом тикании часов начинают чудиться какие-то резервуары, ему лучше всего одеться потеплее и пройтись по воздуху.

Совет не очень новый, но, в конце концов, не хуже всякого другого. Профессор одевается и выходит за ворота на дорогу.

В поле так же тихо, как в доме. Война только заварилась, закипела в этих полях и давно уже унеслась куда-то за сотни километров, на восток.

Профессор доходит до перекрестка. Налево дорога к Ланкаю, направо — к болотам. В город он не пойдет. Он побывал там один-единственный раз, в первые дни фашистской оккупации, когда люди еще недоверчиво и изумленно читали вывешенные на улицах приказы с угрозой расстрела и объявления: «Только для немцев».

Он запомнил хлопающую на ветру дверь мелиоративной конторы, пробитую пулями вывеску аптеки, где за разбитой витриной, почти касаясь ногами пола, висел в коротеньком сюртучке старый аптекарь Капланас с удивленно разведенными желтыми ладонями. Вокруг все было бело от зубного порошка, высыпавшегося из раздавленных каблуками коробок, и воздух, пропитанный пряным запахом мяты, казался тошнотворным и мертвенным…

Нет уж, в город он не пойдет…

Неожиданно для самого себя профессор замечает, что давно уже шагает по дороге к болоту.

Вот и канал, теперь уже подмерзший, засыпанный снегом. Можно подумать, что все это было сном: грохот работающих экскаваторов, первый километр канала, врезавшийся в глубь болота… Сейчас все это похоже на остатки древней цивилизации, растоптанной варварами. Мертвый канал, засасываемый болотом, тишина, безлюдье, мертвые машины…

Заснеженный экскаватор стоит накренившись в снегу, и на его стреле, почти касающейся ствола кривой елки, скучно чирикает какая-то зимняя птица…

Профессор замечает лохматую собаку, которая, осторожно обойдя его по кругу, подходит сзади, принюхивается и равнодушно удаляется, не признав в нем ни врага, ни друга. Затем из-за экскаватора неторопливо появляется человек в шапке, лохматый мех которой очень напоминает эту же самую собаку.

Это старый лесничий Казенас. Вежливо приподняв шапку, он снова нахлобучивает ее на голову и сквозь зубы, в которых у него крепко зажата трубка, бормочет невнятное приветствие.

Он подходит поближе, становится рядом с профессором, и оба они некоторое время молча разглядывают экскаватор.

— Позавчера они приезжали сюда со своей пыхтелкой, — неожиданно сообщает Казенас.

— Немцы? — спрашивает профессор.

— Ну да. Пыхтелка чуть не лопнула с натуги, так старалась. Черта с два! Он и не шелохнулся, этот здоровенный. А на втором участке они вытянули такую же машину на твердое место, но решили, наверное, подождать, пока подмерзнет немножко. Тогда уволокут обе.

— А они не могли пустить двигатели на самих экскаваторах?

— Это дохлое дело. Там частей каких-то не хватает. Тот, кто их снял, довольно прилично знал свое дело. А немецкие детали не подходят… Ругались они здорово. Я думал, подерутся… Однако нет, не подрались. А ругались — это да! Можно сказать — это они умеют! Вы обратно пойдете, профессор? Я как раз тоже в город собрался.

По пути они молчат. Недалеко от развилки, где профессору надо сворачивать к хутору, Казенас останавливается и показывает пальцем на дорогу:

— Вот тут он лежал…

Профессор оглядывается. Кругом пустынное поле, немного в стороне от дороги какое-то заброшенное строение с провалившейся посредине крышей.

— На этом самом месте я его и нашел.

— Здесь? — профессор старается представить себе, что вот именно здесь лежал и умирал Дорогин, но это ему не удается. Такая же дорога, как та, по которой они сюда пришли; как та, по которой они пойдут дальше.

— Мне давно известно, что его убили, — точно оправдываясь, говорит профессор. — Но поверить в это я все еще не могу. Иногда кажется, вот скрипнет калитка и он опять появится у нас во дворе.

Казенас с таким ожесточением затягивается, что трубка сопит и клокочет. Весь окутавшись клубами вонючего дыма, он тяжело переводит дыхание и вдруг яростно оборачивается к профессору и так тычет его в грудь кулаком, в котором зажата трубка, что профессор слегка отшатывается.

— На черта мне сдались эти машины, — кричит Казенас. — А? Я лесничий! Знать не хочу никаких машин! Плевал я на машины! Ведь это не пушки же, черт их побери! У немцев и так полным-полно всяких машин, пускай забирают себе и эти, пускай! А?..

— Ну конечно, — осторожно отводя его руку, примирительно замечает профессор. — Это не пушки… И потом, что вы можете сделать один?.. Что можем мы с вами даже вдвоем сделать?

— Ага! — горячится Казенас. — Вот и вы, ученый человек, тоже согласны, что это не пушки?.. Значит, так оно и есть!.. Так и есть… — повторяет он, точно убеждая самого себя, и вдруг упавшим голосом, с горечью произносит — Но мне от этого не легче. Вот тут он шел, чтоб утопить эти проклятые экскаваторы, и его подстрелили. Вот на этом самом месте!.. А я стоял здесь, около него. Дыхания у него, знаете, не хватило бы и бабочку с губ спугнуть, а он шепчет… И что за человек такой проклятый, что я слов его забыть не могу?.. И что уж так дались ему эти машины, точно вся жизнь была в них!.. Вот что он со мной сделал, — жалобно закончил лесничий и недоуменно пожал плечами.

Медленно они двинулись дальше и на перекрестке остановились проститься.

— Он хороший был человек, — сказал профессор.

— Да. И вот что он со мной сделал! — почти торжественно сказал лесничий, и в голосе его были опять и Недоумение и какая-то странная гордость, какую ощущают люди, с которыми произошло нечто необыкновенное.

Засунув руки в карманы, профессор Даумантас стоит на перекрестке, глядя вслед Казенасу до тех пор, пока сначала рыжая собака, а затем и рыжая шапка, похожая на собаку, не скрываются за снежным пригорком.

На белых от снега улицах городка мало прохожих. Колокол в костеле звонит глухо, точно его тоже завалило сугробом снега.

Казенас нарочно обходит Озерный переулок, где перед домом «старой барышни» прохаживается фашистский автоматчик, заставляя прохожих сходить с тротуара, и среди фанерных грибов-мухоморов, оставшихся от тех времен, когда тут хозяйничали маленькие человечки, бегают свирепые овчарки.