Навсегда
(Роман) - Кнорре Федор Федорович - Страница 46

— Ну-с, господин почтмейстер, вы, кажется, говорите по-немецки? — оживившись, спросил лейтенант и с наслаждением закурил сигарету. — Да? Благодарение богу. Может быть, закурите?

— Очень благодарен, — поклонился чиновник и кисло улыбнулся. — К сожалению, имею предрасположение к язве.

— Повышенная кислотность и тому подобное? — спросил лейтенант. — Гнуснейшая история!.. Я вас пригласил, чтобы вы посмотрели на этого человека. Вы его знаете?

Чиновник поправил пенсне, посмотрел на Матаса и, быстро повернувшись опять к лейтенанту, четко, с видимым удовольствием сказал:

— Да, третьего дня, в среду, около двух часов дня он приходил на почту. Совершенно точно!

— Отлично, — сказал лейтенант. — Мы это знаем. Вы давно живете в этом городе?

— Сорок два года, господин начальник.

— Очень хорошо. Теперь я попрошу вас не торопясь, внимательно рассмотреть этого человека и припомнить, не видели ли вы его когда-нибудь раньше? Только не спешите. Это весьма важно.

— Важно? — с проснувшимся интересом сказал чиновник и, торопливо сдернув пенсне, быстрым движением своих бескровных, сухих пальцев протер стекла квадратным кусочком замши. Затем он долго насаживал пенсне на место, будто устанавливая оптический прицел, вплотную подошел к Матасу и, вытянув шею, уставился в упор ему в лицо. Через минуту он слегка откинул назад голову, прищурился и вдруг, покраснев от раздражения, желчно проговорил:

— Но он же все время качается! Я не могу его как следует разглядеть!

Белокурый шпик шагнул вперед и, подложив руку под подбородок Матаса, вздернул его голову.

Чиновник наклонился, придерживая на носу пенсне и пронзительно вглядываясь. Лейтенант искоса следил за ним. Выражение надежды и охотничьего возбуждения довольно противно выглядело на изжеванном, старческом лице чиновника. Потом оживление начало постепенно угасать. Чиновник досадливо фыркнул и сокрушенно покачал головой. Увеличенные сильными стеклами, его колючие глаза со старческими мешками были прямо перед глазами Матаса. Даже полуослепший от яркого света, Матас видел их вполне отчетливо. Он не мог пошевелить головой, его подбородок крепко сжимала потная, сильная рука. Он мог только смотреть, и он смотрел и думал о том, что ничего прекраснее этих глаз не видел в жизни. И если ему суждено еще жить, он никогда их не забудет.

Чиновник повернулся к лейтенанту.

— Ничего утешительного, господин лейтенант… Конечно, я не могу знать в лицо всех мужиков, но что касается обитателей нашего города… Я имею в виду… мало-мальски образованные слои… Этот? Безусловно, нет! Могу удостоверить.

— Вы можете это сделать в письменной форме?

— С особенным удовольствием!

Когда чиновник, вежливо попрощавшись, ушел, лейтенант встал и, потянувшись всем телом, зябко потер руки.

— Уберите вы к черту эту лампу, — с раздражением сказал он унтер-офицеру. — И его уберите. Надоел мне этот цирк. Скажите, чтоб позвали наконец парикмахера.

Эсэсовец и полицейский подхватили Матаса под руки. Он сделал усилие, чтобы удержаться на ногах, но они были почти парализованы и не слушались, а эсэсовцу все время мешал замаранный кровью платок, который он держал в руке, опасаясь испачкать карман. Наконец, сообразив, что делать, он положил платок на табуретку и, ухватившись поудобнее, помог поднять Матаса.

Хейнц появился в дверях и пропустил в комнату парикмахера с молодцеватыми бачками. Тот поклонился лейтенанту и увидел окровавленный носовой платок, свесившийся с края табуретки. Его затошнило от вида крови, от страха увидеть что-нибудь, чего не полагается видеть, и он изо всех сил старался смотреть только на стаканчик с горячей водой для бритья…

— Можете действовать, мастер. — Лейтенант расстегнул верхнюю пуговицу мундира и повернулся к полицейскому унтер-офицеру — Вот видите, теперь я имею все данные, чтобы принять одно из двух мудрых решений, о которых я вам говорил.

— Вы изволили тогда говорить о трех, — мягко напомнил унтер.

— Ну, третье-то отпадает. Все-таки незачем ему было соваться в тот переулок.

Суматоха безрезультатных поисков и беспорядочных облав, вспыхнувшая в Ланкае после истории с утопленными в болоте экскаваторами, улеглась, но на столбе посреди рыночной площади все еще висело объявление с черным орлом, подписанное комендантом города. Тому, кто сообщит какие-либо сведения об участниках «акта саботажа» на болоте, предлагалась денежная награда. Но ненависть к оккупантам была так сильна, что никто не соблазнился наградой, хотя были, конечно, люди, которые кое-что заметили или кое о чем догадывались.

В эти самые дни произошло одно незначительное событие: Магдяле, которая в течение долгого времени снисходительно-насмешливо принимала безнадежные ухаживания молодого Пятраса Казенаса, вдруг почему-то очертя голову решилась и, к общему удивлению, вышла за него замуж.

Комендантское объявление еще висело на рыночной площади, а в костеле гудели, перекатываясь под куполом, рокочущие громы органа, и Магдяле стояла перед алтарем в белом подвенечном платье с длинной фатой, бледная, с высоко поднятой головой. А рядом с ней — Пятрас, тот самый, за голову которого была объявлена награда.

Магдяле безмерно преувеличивала в своем воображении размеры его подвига, но ее мало интересовали фактические подробности. Для нее Пятрас был герой, настоящий мужчина, один среди всех ее знакомых, кто не побоялся бороться и кого ожесточенно преследовали фашисты.

«Может быть, при выходе из церкви его схватят солдаты, — со страхом и гордостью думала она. — Ну что ж, я буду достойна его…»

В стороне от толпы любопытных, глазевших на свадебную процессию, стоял фабрикант господин Малюнас со своей молоденькой женой Ирэной. Спрятав подбородок в пушистый воротник меховой шубки, она исподлобья, с напряженным вниманием, пристально вглядывалась в лица новобрачных. Напрасно Малюнас тянул ее за рукав.

— Что ты находишь в этом интересного? Не видела свадеб получше этой?

— Видела, — презрительно ответила Ирэна, не оборачиваясь. — На одну даже больше, чем мне бы хотелось.

— Нам нельзя опаздывать на обед к господину коменданту. Пойми, он может расценить это как невнимание с нашей стороны.

Он говорил самым добродушным, примирительным тоном. Никаких этих намеков он и понимать не желал. Он знал одно: у себя дома или в гостях, при дамах, комендант вполне приличный, вежливый человек. А когда разговариваешь с ним в служебном кабинете, этого про него уж никак не скажешь. Значит, надо стараться как можно меньше видеться с ним в кабинете и как можно больше в гостях. А уж это, конечно, зависит и от Ирэны. И она это прекрасно понимает.

А Ирэне кажется, что все это происходит в одном из тех захватывающих фильмов, каких она сотни пересмотрела на своем веку.

Вот она стоит посреди площади, в дорогой шубке, большеглазая, тоненькая, рядом с противным богатым мужем. Играет орган, и другая девушка выходит из костела об руку с ее возлюбленным…

А как она была когда-то влюблена в этого Пятраса! Замуж за Малюнаса она вышла просто из страха — вдруг испугалась всего того, что называется бедностью: платьев, вышедших из моды, дешевого, некрасивого белья, стоптанных туфель, комнаты в одноэтажном домишке, где за водой надо ходить к насосу во дворе. Если бы она вышла замуж за простого лесничего, все это осталось бы ее уделом на всю жизнь. Но теперь ей самой стало казаться, что она принесла себя в жертву своей матери, отставной чиновнице на пенсии, любительнице крепких папирос и тминного ликера.

Ирэна смотрела на Магдяле и Пятраса, и, хотя все происходило почти так, как в ее любимых фильмах, она чувствовала тугой клубок у горла, у нее дрожали губы, и она еле сдерживалась, чтобы малодушно не расплакаться — не жемчужными экранными, нет, обыкновенными горькими, жалкими, виноватыми слезами…

С некоторых пор Аляна совсем перестала выходить из дому. Они давным-давно не виделись с Магдяле. И вдруг однажды в конце зимы Магдяле, чуть не бегом пробежав всю дорогу до домика старого мастера, нетерпеливо постучала в дверь.