Венок Альянса (СИ) - "Allmark" - Страница 18

– …Одна из любимых курьёзных историй Кейта, старшего во втором взводе – как он, задумавшись, промахнулся кельей и зашёл в келью Эмилии…

– Застал её переодевающейся и получил травму?

– Лучше! Застал там с нею дрази, наряженного в её платье, да ещё и накрашенного! В шоке заорал, что в лагере извращенцы… Получил от Эмилии по голове, да. Оказалось, Хорн – женщина-дрази, у них с Эмилией был культурный обмен, Хорн показывала ей моду дрази, а Эмилия, соответственно…

– Ну да, этих дрази поди определи, где у них мужчина, где женщина, как сами-то не путаются…

– С тех пор всякие разговоры про извращения Кейт не любит и пресекает на корню, вспоминая о собственном невежестве… Говорит, нет извращений, есть недостаток знания.

Сквозь матовый пластик раздвижных створок в комнату лился лунный свет, ложился на пол вытянутыми квадратами и треугольниками. Винтари размышлял, как же плохо, что он не додумался взять с собой какое-нибудь записывающее устройство, лекция учителя Зехси была очень интересной, а он едва успевал записывать… Честно говоря, хотелось засыпать его вопросами, но он постеснялся – всё-таки он здесь не один, да и не хотелось блистать невежеством – рейнджеры-то учились уже давно… Хорошо, что удалось так много спросить у учителя Аана – им разрешили присутствовать при медитации, и даже не шикали, когда они говорили громко – рейнджера ничто не должно отвлекать, хоть бы даже вокруг шумел целый базар… Всё равно это удивительно, как они так могут. Дэвид немного учил его медитации, но честно говоря, так ничего у него и не получилось. Он не может успокоить свой дух, хаос своих мыслей.

И конечно, продолжался разговор, начатый ещё два года назад, когда он впервые решился спросить:

– Дэвид, а почему вы непременно должны стать рейнджером? То есть… это было именно ваше желание?

– Разумеется. Рейнджером нельзя приказать быть. К этому надо быть готовым… И не каждого, кто только изъявил такое желание, примут. Я высказал такое желание – и мне сказали: что ж, у тебя есть время определиться в своих потребностях и способностях.

- Да, я понимаю, в вашем мире… Это почётно и романтично, в каждом мире есть своё представление о том, кем следует стремиться стать…

- Опять вы говорите - «следует». Возможно, в этом есть правда, в других мирах есть такие… престижные, как вы говорите, профессии. Но на Минбаре нет «не престижных». Почётно любое дело, любой труд, который несёт благо обществу. Не почётно - не делать ничего.

- И всё же - вы выбрали именно это. Что-то повлияло ведь на ваш выбор?

Он понимал, что наверняка несвоевременно задаёт такие вопросы, что Дэвиду, как всякому ребёнку, важно мечтать о том, что является образцом, идеалом в его мире, и однажды, став старше, он как-то сам, тихо, оставит эти честолюбивые мечты в пользу чего-то более прозаического, но преступно пытаться отнять у него эту мечту сейчас… Но Винтари осознавал свой эгоизм, он оставался эгоистом и здесь. Он не хотел терять. И чем скорее он получил бы уверенность, что этой нависающей в далёком завтрашнем дне угрозы разлуки не стало, тем ему было бы спокойнее.

- У кого бы здесь вы ни спросили о подобном - вам скажут о велении сердца и о долге. И вам покажется, что вам говорят о противоречащих, взаимоисключающих вещах. Но на Минбаре веление сердца и есть долг. Сердце велит каждому минбарцу следовать долгу. Конечно, вы скажете - окружение влияет, и это во многом правда, я с детства общаюсь с Ивановой и Маркусом, другими учителями… И… Понимаете, мои отец и мать…

– Герои.

– Ну да. Но одного лишь желания быть достойным своих родителей мало. Я хотел бы не оставаться вечно лишь сыном Шеридана и Деленн, я хотел бы сам сделать… что-то значительное… Но чтобы делать что-то значительное, надо начинать с малого и терпеливо, шаг за шагом, работать над этим, работать над собой… Надо много работать. Тогда вселенная устроит для тебя путь.

Винтари живо помнил тот вечер, комнату, освещённую мягким призрачным сияние разноцветных пластин, собранных в причудливый светильник - их можно было компоновать множеством разных способов, в зависимости от этого менялся рисунок, отбрасываемый их светом на стены. Чаще всего это были абстракции, но иногда довольно сложные картины, некоторые такие светильники состояли из ста и более элементов, и он не представлял, как можно было рассчитать, подобрать их так. А иногда пластины были из такого материала, который при нагреве мог издавать тихий, едва различимый ухом звук, и собрать из отдельных элементов можно было не только картину, но и мелодию…

– Да. Я тоже в это верю… теперь. Знаете, теперь мне очень стыдно… За то, что в колледже я часто пренебрегал занятиями, предпочитая развлечения… Я многое упустил из того, что мне давалось. Правда, потом я осознал это, и довершал образование самостоятельно, благо, возможности у меня были. Если я однажды стану императором… я должен знать, по возможности, всё. Очень плохо, когда верховный правитель оказывается совершенно несведущим хотя бы в какой-то одной отрасли. Это даёт очень много возможностей для злоупотреблений, им становится легко манипулировать.

Дэвид рассмеялся, словно не он был в этой комнате младшим, словно он слушал сейчас наивный лепет ребёнка. Впрочем, это был совсем не обидный смех, в этом он очень напоминал отца.

– Невозможно одному человеку вместить в свою голову всего. Правильно бы было окружить себя доверенными, компетентными помощниками.

– Где ж их возьмёшь… То есть, может потребоваться очень много времени, чтобы понять, компетентен ли этот человек и стоит ли ему доверять. В этом смысле очень тяжело, когда ты уже сразу обладаешь именем, титулом… Все вокруг рады заверить тебя в своей преданности и готовности служить верой и правдой! Если б у меня была возможность пройти с ними какой-то долгий и трудный путь, который мог бы проверить меня и их… Случай обнаружил ненадёжность моих друзей в колледже. А ведь могло случиться так, что мы выросли бы и я всё так же верил бы им. И мог назначить их на какие-то ответственные посты…

– Здесь нельзя руководствоваться одним лишь дружеским расположением. Друг может быть золотым человеком, но ничего не смыслить в том, что ему поручено… Хотя, ради дружбы, ради оправдания доверия он сделает всё, чтоб справиться, и если не умел – научиться.

Теперь уже Винтари улыбался этим наивным речам, и надеялся, что его улыбка не выглядит насмешкой. Но Дэвид не смотрел на него, он смотрел на отсветы на стене с нежностью и, кажется, лёгкой грустью.

- У нас смеются - трудно быть минбарцем, с таким сверхсерьёзным отношением ко всему. А ведь в самом деле трудно…

- Про центавриан тоже говорят, что ими трудно быть.

- И это тоже верно… Про вашу расу некоторые говорят, что вы всё время молитесь, а про нас - что мы всё время пьём. Интересная характеристика, да?

- Глупая.

– Знаете, зачем нам нужны пиршества с обильными возлияниями, Дэвид? Мы очень часто в своей жизни говорим друг другу пышные слова о дружбе, верности и преданности. Это не более чем формула вежливости – ведь как-то некрасиво б было, в самом деле, говорить что-то противоположное… Но там, где много вина, музыки, веселья – сердце расслабляется, теряется контроль. И могут прозвучать слова настоящего признания, настоящего расположения… Эти моменты мы очень ценим. Вы… вы думаете, должно быть, что мы очень жалки, Дэвид?

– Отнюдь. Я думаю, что вы очень сильны. Вам приходится, словно молодой траве, пробивающейся сквозь камень, бороться слишком со многим… Бороться с теми словами, которые слышите о себе, бороться с теми словами, которые есть внутри вас и которые вы по тем или иным причинам не смеете произнести.

Сколько их было, подобных разговоров, за те годы, что он живёт здесь, и сколько потом, оставаясь один, он удивлялся тому, что происходили они без капли спиртного! Было подобное в годы учёбы, да. О, о каких только глубоких вселенских вопросах они не говорили, какие мировые проблемы не обсуждали дерзко, горячо, не скупясь на умные слова - покуда язык справлялся с их выговариванием… Сколько громких имён, теорий и терминов сыпались, звеня, как осколки разбитых бокалов… Несомненно, услышь их, юнцов, кто-нибудь взрослый, он смеялся бы долго. Наверное, и сейчас над их разговором кто-нибудь посмеялся бы. Но как тогда он чувствовал опьянение не от искрящихся вин, а от тех разговоров, так и сейчас счастлив был сидеть и говорить с этим серьёзным ребёнком, с которым сам позволил себе говорить о чём угодно - и ни разу не встретил отказа… Всё-таки есть в этом хорошее, что минбарцы загружают мозги философией с детства. И пресловутый минбарский запрет на ложь… Дэвид ещё не научился изящно обходить его с помощью образности и недомолвок, и можно не гадать, что он думает на самом деле внутри себя. Он ещё не способен подумать о том, как неловко должно быть Винтари от осознания бескультурности, бестактности своего поведения - от того, что он откровенно рассказывает о семье, о своей жизни, своём мире, не щетинясь на простодушные и неудобные вопросы, которых больше всего задал ему именно Дэвид, ещё не научившийся, как взрослые, не трогать там, где болит, не вздёргивая гордо подбородок, не выгораживая тех, кого меньше всего хотелось выгораживать. От того, что иногда это звучит как откровенные жалобы. Он принял это как данность, болезнь, поражающая центаврианина в сияющей бездне - говорить, говорить о том, о чём естественно было б молчать.