Между двумя романами - Дудинцев Владимир Дмитриевич - Страница 11
- Предыдущая
- 11/40
- Следующая
Роман пошел, скажу я вам, без редактирования, в чистом виде, каким я снял его со своего письменного стола. Он у меня очень гладко пошел. По тем восьми замечаниям, конечно, я уперся. Некоторое время был крик. Потом решили бросить "орел" и "решку". Вышло надвое: четыре мне, четыре - им. Кто предложил, не помню. Расхохотались. Достали пятак, стали бросать. Вот так все и кончилось: четыре каких-то замечания я без звука принял; четыре каких-то правки они без звука зачеркнули.
И еще одно место выкинули по политическим соображениям - про Дворец Советов. У меня там было довольно едкое замечание. Когда мой Дмитрий Алексеевич возвращается из заключения, он выходит из метро на "Кропоткинской" и видит, что площадка под строительство Дворца Советов - а раньше там был Храм Христа Спасителя - в таком же виде, забор стоит. А ведь он уже сколько просидел. Он в щель заглянул, а там уже пруд, и мальчишки удят рыбу, карасей, в этом котловане. Вот этот кусок тоже выбросили, сочтя его...
Представив роман, я убедился в том, насколько силен Сталин даже после своей смерти: уже прошел XX съезд, и Хрущев сказал уже свою речь, а в людях тем не менее еще глубоко сидел сталинский принцип... даже Симонов был слегка деформирован.
Но вот роман напечатали. Как отнеслась к нему публика, запечатлела стенгазета Союза писателей. Об этом я уже рассказал в 1-й главе. То было знамение - не сходи с тропы, пиши. Началось с первого номера... реакция читателей... звонки... Жена в это время была в Коктебеле, и с ней было двое моих детей. И дети были такие голенастые, босые, все лазили по виноградни-кам. И Наталка тоже была... Она у меня женственная... А там же ходили! Все в каких-то особенных халатах, в каких-то страшных одеждах, как турки, только кинжала не хватало на животе. Какие-то сверхдамы литературные... И вот туда пришел первый номер, начали читать, вдруг... к Наталке справа - киноартистка Тамара Макарова, слева - еще какие-то дамы.
Наталка вдруг "милочкой" стала. Хотел бы я, чтобы Тамара Макарова сыграла в моем киноромане "Не хлебом единым". И Пырьев начал было заниматься. Но...
Глава 8
ОБСУЖДЕНИЕ В УНИВЕРСИТЕТЕ
Было еще обсуждение - в университете. Очень хлопотал о его устройстве профессор Дувакин. Потрясающее, конечно, обсуждение. Происходило оно в комаудитории. Мы с женою в урочный час приехали. Идем по Моховой от Библиотеки Ленина к университету. Сумерки. И перед нами и за нами - тянется цепочка, будто муравьи идут по дорожке. От станции "Охотный ряд" - тоже цепочка. Смотрю, а расстояние от одного идущего студента до другого - ну, не больше метра. Вот они такой веревочкой все идут, идут и туда входят. Я не верю глазам, подхожу ближе... Идут. Туда. И мы с Наталкой входим. Меня за стол президиума, Наталка - в первом ряду.
Студенты были активные, чувствовали себя как дома. Какие-то профессора намеревались, вроде как в романе "Кровь и песок"... Там описание фермы, где готовят бойцовых быков для коррид. Так вот, стадо бойцовых быков несется к водопою, бодаются, скачут... а со всех сторон их окружают кастрированные благонамеренные вожаки, так сказать, направляют движение. И эти вожаки как-то умело боками своими формируют это стадо. Чтобы оно бежало только к воде. Вот такие же благонамеренные вожаки выступали, но студенты сразу же начинали дружно топать ногами, кричать... Меня удивляет, почему не посмеяться, не порадоваться на молодой задор? Вот у Столыпина хватило ума и юмора сказать: "пусть порезвятся, из них выйдут хорошие столоначальники". Ведь так оно и есть. И выходят. Так чего бояться?
Да, самое главное, что все эти студенты топали во имя коммунизма, за чистоту идеи... Дело в том, что роман я писал, чувствуя на груди красный галстук. Так что студенты защищали, выступали против ошибки, которая зачтется не мне и не им, а этим товарищам-вожакам, да и некоторым именитым писателям: Суркову, Василию Смирнову... До меня дошел тогда слух, что они, организовавшись, побежали в ЦК пугать, что, мол, повторяется Венгрия, что роман органи-зует вокруг себя реакционные силы и т. д. Вот студенты своими этими молоденькими головами и сердцами чувствовали творимую ошибку, которая происходила из-за того, что у старцев были слишком расплавленные мозги, что им слишком чудилось бог знает что. Что было в 20 году, в начале, эсеровский мятеж... И в заключение студенты, каждый, встали и закричали: "Ленинская премия!" - зааплодировали и закричали все хором: "Ленинская премия!" И это было напечатано в студенческой многотиражке.
Потом мне какое-то лицо сказало: нехорошо прошло в университете. Нехорошо прошло...
А надо сказать, сразу после напечатания романа в журнал пошла почта. Почти каждый день из почтового ящика мы вынимали объемистые конверты из "Нового мира" - письма от читате-лей. В основном хвалебные. Очень приятно было читать. И вырезки из газет. Тоже хвалебные. Не маленькие, статьи на целый подвал. Вот как... И московские, и много областных - из всех краев страны. В Москве Коля Жданов напечатал в "Московском рабочем", в "Известиях" было, Тамара Трифонова, критик, большую статью готовила... и тут вдруг прозвучало в воздухе нечто вроде струны в "Вишневом саду". Или как у Гоголя: "струна звенит в тумане". Так кончаются "Записки сумасшедшего". Вот какой-то такой звук раздался. Что случилось? И таким же дождем, как сыпались похвальные рецензии из "Нового мира, мне стали присылать пакеты с другими вырезками из газет. Правда, раньше шли такие трехколонники, "подвалы" с критичес-ким уважительным разбором. А теперь были все четвертушечки. Авторы каялись в том, что позволили себе выступать. Сколько было статей в первый раз, почти столько же было и покаяний. Это было еще до выступления Хрущева на съезде писателей. Выступления еще не было, а аппарат заработал.
Глава 9
О ЛЕНИНГРАДСКОМ ОБСУЖДЕНИИ РОМАНА
Вот как было в Ленинграде. Позвало меня бюро ленинградское по распространению литературы. Организовали все хорошо. Выступления - в огромных залах. Дали мне в гостинице "Европейской" номер. Вообще отнеслись к делу должным образом. Выступлений много. Я никогда к выступлению не готовлюсь. Само собой как-то получается. Вот идет день, второй, третий. Выступаю ежедневно, иногда по два раза. По радио выступил. Потом впервые в жизни услышал, как из динамиков на улице или где-нибудь в парикмахерской, в холле гостиницы - мой голос! Я говорю свою речь, интервью, отвечаю репортеру. Прошло бурное обсуждение в Ленинградском университете, но об этом позже. И вот я готовлюсь к очередному выступлению. Что значит готовлюсь? Ужинаю. Жду машину, на которой поеду на выступление. Должно было быть в каком-то гигантском клубе рабочем. Я сижу в номере, жду машину ехать туда, и вдруг - телефонный звонок:
"Владимир Дмитриевич!" - и слышно там множество голосов. "Я". "Почему же вы к нам не едете?" - "Жду машину, сейчас буду". - "А почему у нас висит огромное объявление, что вечер не состоится?" - "Как так, в первый раз слышу?" - "Да, висит большое объявление".
Я в недоумении. И тут вваливается в номер группа писателей во главе с Сергеем Михалковым. Вот они посадили меня в машину и повезли в Союз писателей, Ленинградское отделение, прямо в кабинет Александра Прокофьева, того прекрасного поэта, с восхищения которым я, можно сказать, начал свой литературный путь.
Я ведь начинал эту свою литературную жизнь очень рано, в 12 лет. Я тогда молился на некоторых поэтов. У меня был период очень сильного увлечения Прокофьевым.
Вечер отправлен на гауптвахту, ночь на пески упадет.
От Белого моря до Сан-Диего слава о нас идет.
Огромны наши знамена, красный бархат и шелк.
Огонь, и воду, и медные трубы каждый из нас прошел.
Вот такой был поэт. Была такая группа деятелей искусства, которые писали о революции от чистого сердца. И художники. Петров-Водкин, который тоже писал о революции от чистого сердца. А раз так, значит, в запасник такой парадокс. Потому прекрасное творчество Петрова-Водкина до сих пор мало кому известно. Были какие-то одна или две коротенькие выставочки, и... вот вам и певец революции... его запрятали в запасник эти бюрократы, наводнившие Союз художников и устраивающие в год по несколько выставок, все торжественно изображают: Кремль, Ленин, идущий по льду Финского залива, и т. д. Везде, во всех картинах, не искусство и не вдохновение, а литературное содержание составляло основу - прямо берут из истории партии кусочек какой-то и иллюстрируют... А Петров-Водкин, величайший певец революции, прошел стороной, и не одного поколения, а двух или трех мимо. А еще Смеляков был, поэт, которого я считаю советским Гейне. Его запрятали в тюрьму. А это великий советский поэт. Он не литературщину гонит, а вдохновение, вдохновение... Эти поэты и художники - они показывали народу, что революция - дело живое, а не плод какого-то сочинительства. Это все восторженные художники. И вот какая закономерность: ударяло все по ним. Хлоп - и Смеляков на 25 лет... Вот ведь что происходило.
- Предыдущая
- 11/40
- Следующая
